Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Методология — редкая, редчайшая: текст летит, действие обнажено до насмешки над персонажем, лёгкость волшебная: этюд, закрепленный и повторенный смело и с удовольствием. Кажется, артисты и внутри, и снаружи персонажей. Это и есть его, фоменковский взлёт над материалом, его текст в родстве с авторским, который — и повод, и подсказка, и мелодия…

Не то что у петербургской знаменитости, чьи спектакли в телевизионных версиях поумирали один за другим. Грубо, настырно, заученно играют артисты, их не подготовили к съёмке, и телевизор разоблачает неорганичность и незаметно подкравшуюся старомодность. Вчерашний, нет, позавчерашний день…

Стала мешать, казалось бы, вечная формула К.С. Станиславского «я в предлагаемых обстоятельствах». «Я» всё же слишком ограничен самим собой, чтобы передать представление о человеке выше и значительнее его самого. Себялюбие, высокомерие, самонадеянность ведут и приводят к искажению роли (героя высокой трагедии).

Чего же сегодня ищу я?.. Другого человека… Пушкинский человек — другой породы и другой природы. Он — глубже нас. Нужно набрать воздуху и нырнуть в его предлагаемые обстоятельства. Кроме родного языка, он знает французский, пишет и говорит на нём. Он знаком со стихосложением и не калечит музыку стиха, как подавляющее большинство нынешних «мастеров». Пушкин­ский человек всегда воспитан, скептичен и загадочен с женщинами и готов жерт­вовать собой. Он знает дуэльный кодекс и больше жизни бережёт честь. Гамлет Шекспира сказал о таком: «Если ж в деле честь, поднимет спор из-за пучка соломы». Шекспир в переводе Пастернака.

Все исторические и психологические обстоятельства берёт на себя автор — Пушкин. Просмотрите ремарки «Бориса Годунова» и «Маленьких трагедий». В них продиктованы не только время и место, но и характерные детали, ни одной из которых нельзя пропустить. Актёрам остаётся только точно и правдиво передать их в живом действии и общении с партнёрами. На сцене каждый слышит каждое слово, а каждое слово меняет смысл или характер следующей минуты. Мгновенное изменение смысла для всех и каждого. Для всех от каждого. И это при обязательно растущей оценке исходного решающего обстоятельства, а значит, большого куска. Речь идёт о предельно обострённой восприимчивости актёров. Театр «другого я» — другой театр, где правда — правда гения. Трудно? А вы тянитесь…

Приходи, приходи на спектакли, друг-читатель. Приходи к нам. Стань зрителем. Настоящих зрителей мало, меньше, чем читателей, но они есть, и они чуют пушкинскую перспективу…

«Извне и свысока на всё, себя включая, / легко тебе смотреть, прощая и смеясь. / Пусть мята, зверобой и листья иван-чая / окрасят самогон, упрочив нашу связь. / Хмелён, и похмелён, и трезв до неприличья, / семеен, одинок, и болен, и лечён, / хотел бы я лететь, но ведь повадка птичья / на возрасте смешна, когда она — не сон. / В Михайловском опять всё побеждает небо, / хоть споры с ним ведёт разбуженный хоздвор, / а я хожу, молчу, перебирая, где бы / недельку отдохнуть от театральных шпор... / И Сороть разлилась... И мельница на месте… / И графоманский взвод несёт сплошную чушь… / Прости же, Александр!.. Твой преданный без лести / слуга не в силах вновь вернуть округе глушь…»

«Не выступать, чтобы вздор не молоть, / не отвечать на вопрос понарошку. / Вечность и временность связаны вплоть. / Раненый просит морошку… / Он собирается в высший предел, / верный диван, как молитвенный взгорок. / Жил и кончается так, как хотел, / призван, измучен и зорок… / Я бы отвёз его к тем докторам, / что продлевали мне сроки; / стал бы дежурить при нём по ночам, / не отпускал бы, жестокий…»

«Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе».Это — Вяземскому.

И не только о мемориях, а шире и значительнее. О «судьбе человеческой и судьбе народной»...

Переодев классическую трагедию в современные костюмы, режиссёр из «толпы», потакающий «толпе», тоже «врёт» и тоже — «подлец». Гений не писал о том, о чём ставит «подлец-режиссёр». Он потому и гений, что пишет раз и навсегда в своём масштабе. Иначе просто не умеет. Не может…

«Возвысився на добродетель и ум очистив, к Желанному и Крайнему достигл еси, безстрастием же украсив житие твоё, и пощение изрядное восприим совестию чистою, в молитвах яко безплотен пребывая, возсиял еси яко солнце в мире, преблаженне Алексие». Тропарь, глас 4.

Это сказано об Алексие, человеке Божием. Здесь важны две оценки: об уме и страстях. Ум должен быть очищен, а страсти упразднены.

Поразительно это и для верующих, и для неверующих.

Особенно же сказанное касается художников, музыкантов, артистов...

Ум человеческий засорён, и ждёт, требует очищения. Страсти же — воплощённые грехи. Любимый герой всех трагиков, Отелло — убийца и самоубийца. Он — образцовый трагический герой, состоящий из грешной страсти и неочищенного ума. Чем одарённее трагический актёр, тем больше нуждается в домашнем покое и уюте.

Лучше и раньше всех Пушкина понял и почувствовал Лермонтов. Он первый назвал его невольником чести, здесь был осуществлён конгениальный переход Лермонтова в другое, пушкинское «я». «Погиб...» «Пал…» Он и сам не дожил… Погиб и пал…

Когда используешь все свои знания и возможности (а это происходит подсознательно и почти всегда), обязательно получишь то, чего ещё не знал.

Стихи — способность выслушивать самого себя, напоминающая медитацию, подчиняющая тебя ритму и мелодии. Не останавливайся до тех пор, пока в них не проявится скрытый до времени смысл. Так стихотворение, то есть творение стихов, роднится с исполнением роли на сцене...

Пушкин — мера. Он в центре. И он высоко...

Я выбирал розы для Гранина, понимая странность своей нерешительности. Эти?.. Или… Нет, только не такие… Вот эти, пожалуй… Снова колумбийские, как тогда, на 95-летие.

Сегодня ему будет ещё более всё равно, но мне — нет. Эти, редкого оттенка…

Похоронный день начинался в Таврическом дворце.

Таких стариков ни в округе, ни во времени больше не найдётся.

— Ты что это при галстуке, при параде, — спросил он тогда, — идёшь куда-нибудь?..

— К вам пришёл, хочу поздравить по всей форме.

— Не верю.

— Гад буду! Зуб родной!— и я сделал соответствующий блатной жест.

— Это откуда?

— Я на ташкентских тротуарах вырос, под звуки войны… А тут ещё на Марсовом поле ваш портрет дают…

— Да, от этого не уйти…

Розы были ещё в целлофане, и он спросил:

— Искусственные?

— Вы что?! Колумбийские!..

Я достал из сумки книгу стихов, и, прочтя мою надпись, Гранин сказал: