Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

— Хорошо издано. — Тут он взял со стола два плотных зелёных тома и протянул мне. — Бери. — Это была серия «Библиотеки поэта» — полное собрание стихотворений Бунина.

Кресло для гостей стояло далековато от гранинского, низкого, я взял стул и подсел ближе, прямо перед ним, чтобы лучше слышать. Он заговорил о памяти, подверженной изменениям и влияющей на своего владельца.

— Вот — война, я работаю на оборонном заводе, есть броня, но как же так, без меня? Скоро победим, а я не воевал, нехорошо. И пошёл в ополчение, на фронт, на передовую, в эту страшную грязь, в жуткие условия жизни. А через год подумал: ну, зачем я сюда попёрся, работал бы на заводе, в уюте, в тепле, никто меня в спину не толкал, за язык не дёргал… И так все четыре… Нет, три года… Когда война кончилась, я вернулся живой, опять подумал: нет, хорошо, что пошёл, всё-таки это был поступок, я сделал своё мужское дело.

Проверив мою реакцию, — я кивнул, — он спросил:

— А ты пишешь?

Это было не просто любопытство, я должен был доказать, что театром не ограничиваюсь.

— Кажется, да, — сказал я. — Стихи. Кажется, в сторону трагедии…

— А в чём трагизм, — живо спросил он, — в чём этот трагизм по жизни?

— Трудный вопрос, Даниил Александрович.

— Но надо же и «Да здравствует солнце!..»

— Хорошо бы, но это должно прийти. Насильно не вызовешь… Совсем недавно открылся «Памятник»… Да, воздвиг, да, нерукотворный, да, буду славен, всё так, чего ещё?.. Есть одно, важнейшее: «Веленью божию, о муза, будь послушна…». То есть можно подняться высоко, выше Александрийского столпа, можно самому достичь высокого послушания, только бы и Муза Бога послушалась. Она, непослушная, неуправляемая…

— И ещё строчка, — сказал он. — «Жив будет хоть один пиит». Чтобы хоть один поэт был в мире, поэты выше других.

— И плохие?.. И графоманы?

— Ну, я говорю, если всё-таки слова отбирает, — пояснил он, — если вместо одного находит другое, значит, всё-таки выше других.

— Утешение слабое, — сказал я, — тучи «глупцов», оспорь, не оспоривай, количество идиотов зашкаливает… Десять раз объяснишь, как лучше, как надо, а они всё равно… напорют… Конечно, Пушкин имел в виду высокого поэта, но, смотрите, вот ваш Бунин, два огромных тома, страшно начинать, меньше бы…

Я догадался, что Бунина Гранин получил в подарок как раз сегодня, но решил передарить мне, не заглядывая.

— Да, Володя, хватит одного… Давай, читай Рецептера.

— Ладно… Эпиграф из Блока: «И повторится всё, как встарь», помните?

— Да, конечно, «Аптека, улица, фонарь…»

Он закрыл глаза и погрузился в слух.

— «Поэты падки на химеры / и прозревают среди тьмы. / Но смерть заразнее холеры/ и повсеместнее чумы. / А век то глохнет, то ярится, / но вот уходит человек, / и ни за что не повторится / под фонарями, у аптек…»

— Хорошо, — сказал он, не открывая глаз. — Давай ещё.

Я опять прочёл короткое.

— Так и надо, — сказал он. — Надо недокармливать слушателя, не перегружать.

— Вы сказали о юбилее: от этого «не уйти»… Я вспомнил стихи друга, Германа Плисецкого: «Уйти в разряд небритых лиц / от розовых передовиц,/ от голубых перворазрядниц, / уйти в одну из чёрных пятниц, / уйти, не оправдать надежд, / и у пивных ларьков, промежд / на пиво дующих сограждан, / лет двадцать или двадцать пять / величественно простоять, / неспешно утоляя жажду…»

— Хорошо, — сказал Гранин. — Но он, кажется, не имел успеха.

— Вот ведь имеет, — сказал я. — В нашем разговоре.

— Я был с ним знаком. Довольно давно. Была такая поэтесса, — и он назвал нерусское имя.

— Знаю, — сказал я.

— У меня с ней был роман. А потом подошёл Плисецкий. Начался роман у них, я отошёл…

Снова он меня удивил. Назвал имя, вывел сюжет. Что это?.. «Были когда-то и мы рысаками»?.. Или степень доверия, или самое мужское…

Мужское — это мужчина. Мужчина при всех и в одиночестве. Сам по себе. Сам с собой и с другими. Всегда, без всякой примеси. Без женских уклонов, стараний, примочек. Без перестановок предметов на твоём столе. Ни одна из женщин не знает, как, что и где должно лежать. Мужской взгляд держит все предметы там, куда положила их мужская рука. Ничего не складывается вчетверо. Ни к чему не приближаться. Руки держать по швам, всем дмам — по швам, не давать волю себе и шумам, тянуться, стараться, держаться. Дисциплинка, трах-тибидох, выдох и вдох. Мужчина велит, радуйся, что есть, кого слушать. Слушать — значит слушаться. А ты — затвор, а ты — прицел, ты — мужчина, не оставляй зазора, не потакай. Ты должен быть жесток, чтоб добрым быть. Держись, пока цел. Быт оставь в отдалении, подыми глаза, посмотри на небо…

…«Седьмая» школа в Ташкенте была школой красавиц: Ира Мордвинова, Галя Парагузова, Сара Рахман… С ума можно было сойти! Если седьмая, или двадцать первая, наша, устраивали вечер с танцами, то приглашали соседей. Двадцать первая была мужская, а седьмая — женская. Когда на седьмую школу стала зариться мужская пятидесятая, мы объявили ей войну. А седьмую школу назвали своей, и любую агрессию пресекали. По-всякому. Прежде всего — дракой, дракой, кулаками… Все десять лет мы ходили в школу поврозь, до нас мальчики и девочки учились вместе, после нас — опять вместе; с 42-го по 52-й год… Жуткий такой старорежимный эксперимент, вызванный, скорее всего, войной…

12.

«А всего пагубнее для нравственности театр,— писал Сенека, а подчёркивал я, — тут порок прививается тем легче, что он нравится. Сознаюсь тебе, что, побывав в обществе, я возвращаюсь скупее, честолюбивее, сластолюбивее, даже жесточе и бесчеловечнее».

Нет, господа, вы ошиблись. Это не сегодняшняя выписка. Она, как и многие другие, — из маргиналий, испещривших роль, полученную когда-то. И не только ту, что отпечатана за счёт театра на пишущей машинке и сшита ниточкой, хотя есть и такая, но и ту, которая переписана собственноручно, что свидетельствует о серьёзности намерений.

Любопытно, признаюсь вам, просмотреть архив артиста восьмидесятых годов прошлого века глазами Молчалина, который, «числясь по архивам», получил «три награжденья» и, очевидно, любил свою работу…

Одна иностранная фурия активно советовала моей жене «не складировать в квартире всю эту архивную заваль, от которой чёрная пыль», но жена её пока не послушалась, а, наоборот, аккуратно надписала на экземпляре пьесы Радзинского с моими рабочими пометками «В защиту Сенеки». Была ли тут моя диктовка, или нет, но я и впрямь пытался защитить исторического Сенеку и всё больше убеждался, что без моего продуктивного вмешательства Луций Анней пропал…

Имел ли наш друг Эдвард Станиславович Радзинский право представить себе неслучившуюся встречу Нерона и Сенеки и записать её течение?.. Да, имел полнейшее право…