Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

В московском Театре им. В. Маяковского, например, Нерона победительно играл Армен Джигарханян, с которым я встречался не только на Пушкинском фестивале во Пскове, куда он приезжал со своим новорождённым театром, но и в Москве, и в Петербурге, где мы с Арменом пили и закусывали до зари в кают-компании легендарного крейсера «Аврора», ещё не распиленного ремонтом…

Теперь другой вопрос. Имел ли я хоть какое-нибудь право, получив роль Сенеки в пьесе Эдварда Радзинского, подвергать сомнению её текст и предлагаемые обстоятельства, перепроверяя их сочинениями Корнелия Тацита и самого Сенеки, что мешало и мне, и моим коллегам?.. Нет, не имел…

— Эдик, — спросил я Радзинского, бродя по своим старым следам, — ты помнишь, как я просил тебя исправить текст Сенеки за счёт «Писем к Луцилию»?

— Конечно. Как это можно забыть?

— Скажи, пожалуйста, ведь Сенека вскрывал себе вены в ванне, не так ли?..

— В ванне, обязательно, — подтвердил он, не догадываясь, во что его втягивают. — В ванне и кровь идёт быстрей, и не так больно.

— Да, — сказал я, — хотя и у Рубенса, и у Луи Давида обнажённый Сенека сидит в креслах, под ногами — медные тазики, и кровь стекает именно в них… Рубенс есть в Мюнхене, и я на него случайно налетел…

— Это интересно, — сказал Радзинский. — Очевидно, они писали в соответствии с представлениями своего времени, но римляне безусловно пользовались ванной.

— Согласен, поэтому мне и не хотелось во втором акте лезть в бочку вместо Диогена, как в пьесе. Я лез в бочку фигурально, чтобы не делать этого в реальности, то есть по роли. Хотя, есть ещё средневековый рисунок, где Сенека режет вены как раз не в ванне, а в бочке, но бочка в данном случае играет роль ванны… Но всё, что я творил, было непозволительно, Эдик!

Радзинский слушал внимательно. В его пьесе был выведен и Диоген, которого по приказу Нерона извлекают из бочки и распинают на кресте, а Сенека заменяет распятого Диогена в знаменитой бочке, чтобы сгореть в ней заживо...

— Эдик, дорогой, скажи, как ты думаешь, почему во всех спектаклях Нерон имел успех, а Сенека выглядел гораздо слабее?.. — Это было по меньшей мере нехорошо — задавать такой вопрос драматургу, чья пьеса имела успех во многих странах, тем более что чёткой цели у меня не было.

— Я понимаю, Володя, — сказал Радзинский, проявляя не только терпимость, но и чуткость. — Это всё-таки как бы моя вина. Роль требовала другого объяснения. Видимо, я не сумел это объяснить… Нужно было играть Нерона, как Мейерхольда, а Сенеку, как Станиславского…

— Не может быть! — воскликнул я. — Мы же не сговаривались!.. Ты меня ни разу не видел! Но в первом акте я играл именно Станиславского, и что-то почувствовал!.. Я искал походку, речь, характерную мягкость. И Гога это принял.

— Вот видишь, — сказал Эдик. — Но если прежде побеждал играющий Нерона, то теперь должен победить Сенека.

— По мне, он должен был побеждать всегда!

— Они по-прежнему современны оба, — сказал Радзинский. — Мы видим капитуляцию, которая происходит каждые пять минут!..

— Ты думаешь, Гога хотел сказать о себе? — спросил я. — Сенека — Товстоногов?! Но лириком он не был. Кем угодно, только не лириком.

— О чём бы мы ни говорили, мы говорим о себе, — сказал Радзинский, и это было похоже на афоризм самого Сенеки…

Уход из театра стал безусловным спасением…

Недаром Ахматова заставляла меня думать о Шекспире: актёр ли Шекспир написал всё то, перед чем мы благоговеем, или другой, одинокий человек, счаст­ливый в своём одиночестве…

«Свободы не добыть задаром, — говорил Сенека. — А если ты высоко её ценишь, то всё остальное придётся ценить ни во что…»

Наконец, потребовало решительного определения значение моих встреч с Ахматовой, которые я всегда понимал, как неслыханное везение и указание судьбы. Приехала из Москвы Лена Якович, та, что сняла прекрасный документальный фильм о Бродском, и потребовала от меня рассказа об Ахматовой перед телекамерой. Что я мог сказать, чтобы не повториться?

Ахматова с первой встречи знала обо мне самое главное.

Виталий Яковлевич Виленкин, в доме которого состоялось знакомство с Анной Андреевной, цитировал в письме, что, познакомившись с моим дебютным первенцем «Актёрский цех», она сообщила ему: «Он несомненно талантлив, ему бы надо многое сказать». Смысл этого выражения постоянно двоился: я ли сам должен многое сказать, или мне необходимо услышать многое. Или, услышав многое, ещё неясное мне, и я смогу что-то сообщить читателю. Реплика открывала возможности выбора не только смысла, но и пути. И свою книгу стихов она надписала с тайным значением: «Владимиру Рецептеру при кедре А. Ахматова 28 марта 1963 Комарово».

Когда Ахматова подарила мне свой «Requiem», Виленкин писал: «8 апреля 1963 г. Милый Володя…Чем это Вы так, с ходу, обворожили старуху? Я потрясен. Такие подарки я начал от неё получать лет через 10 после знакомства, не раньше! Так что можете гордиться. Что касается театра — спросите сами. Вообще она в театры давно, по-моему, не выезжает, но уж раз она Вам дарит “R”, всё может случиться. Игорь (Кваша. — В. Р.) Вам завидует…»

Вокруг ахматовского кедра росло много елей, а он, кедр, был один. И тогда, и позже, бывая в писательском доме, где она живала в первом этаже, в нумере двенадцатом, я в одиночку подходил к свидетелю нашей встречи и касался его с верой в то, что и он, и сама Анна Андреевна следят за мною со своей высоты.

За протекшие годы мы с Эдиком Радзинским хоть и нечасто, но встречались. И вот он пришёл на спектакль моих учеников. В «Школе драматического искусства» Толи Васильева на Поварской мы играли «Роман в письмах» и «Марью Шонинг» Пушкина. После спектакля Эдик встретился со студентами, чтобы в свойственной ему ораторской манере поделиться свежими впечатлениями. Он был взволнован, горяч и заразителен.

Спектакль назывался «Два романа». «Роман в письмах» вспоминают нечасто, «Марью Шонинг» мало кто знает до сих пор. В этих двух пробах, тоже якобы незавершённых, даёт себя знать настоящая и новая для века драматургия.

— Я забыл, что это студенческий спектакль! — сказал Радзинский. — Конечно, «Роман в письмах» оглядывается на «Опасные связи» и «Томное сватовство». Пушкин и Жуковский, обнимаясь в слезах, говорили о платонической любви, а фрейлина, между тем, уехала беременной… Но «Марья Шонинг» — это просто неслыханно!.. Поздравляю!..

При этой встрече я опять спросил, помнит ли он «Ивана».

— Ещё как! Я был в ярости и напомнил Гоге его фразу, которую сам слышал от него: «Я бы не хотел, чтобы театр умер раньше меня»… Он стал повторять, что не разделяет позиции интеллигентов, которые всё ругают, а сами ничего не в силах сделать… Ты знаешь…