Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Это ведь сеструхи — жизнь и смерть. Они соперничают друг с другом, как стареющие актёрки, и требуют выхода на сцену. «Я — главная», — говорит жизнь. «Нет! Главная — я», — отвечает смерть, беря повыше тоном...

Что им сказать?.. Дать одну роль в очередь?.. Обе не справятся. И обе скажут, что это режиссёр не справился с ними... Кто у них режиссёр?.. И он не знает, чем кончится... Само знание опасно.

Верующие утверждают, что смерти нет, а есть жизнь вечная. Я — с ними, с теми, кто верит. Но сеструха-смерть берёт шприц с наркозом, тычет в вену и усыпляет, погружая в бессонную яму...

Какие сны в наркозном сне приснятся, когда покров земного чувства снят, когда лежащий позабыл о боли, надеясь, что вернётся к ней опять? Сеструха-жизнь, сеструха-смерть, верните моих друзей… Не то я сам верну!..

13.

Возвращение автора к Сенеке, а лучше сказать, Сенеки к автору, возвращение реальное, внятное, имеющее провиденциальный смысл, произошло в 2015 году.

«Долго ждал», — скажете? Время неслось незаметно. Сенека возвращался, услышав, что, сочиняя своего «Анджело», Пушкин прочёл его трактат «О милосердии».

Читатель, надеюсь, уже заметил, что римского поэта Луция Аннея Сенеку я люблю, как старшего друга, и прислушиваюсь к нему чаще, чем может показаться со стороны. Я не сыграл его роль, но роль, которую он сыграл и продолжает играть в моей жизни, — и выше, и интереснее…

Гениальный римлянин был известен Пушкину, который упомянул его в «Евгении Онегине», а в юности — в «Пирующих студентах». Как понимает читатель, для меня это не случайность, а безусловное сближение.

После «Писем к Луцилию» я был убеждён, что в своих литературных трудах Сенека ни разу не назвал по имени ученика, питомца и своего будущего убийцу Нерона. Но я ошибался, и моя ошибка привела к серьёзным последствиям...

Здесь, в гостях у Луция Аннея, блаженно освобождённый от быта, я попадал в другую жизнь, где философия оказывалась самой поэзией.

В 2015 году, в связи с юбилеем Г.А. Товстоногова, мы приступили к постановке драматической поэмы Пушкина «Анджело» на Малой сцене БДТ. Она была написана по сюжету и мотивам «Меры за меру» «отца нашего Шекспира». Захотелось показать рядом с пушкинскими и шекспировских героев — Анджело, Изабеллу, Клавдио, — удвоив исполнительский состав и устроив голосовую перекличку русского и английского текстов, то есть построить живой сцениче­ский комментарий…

И шекспировские, и пушкинские герои изо всех сил добиваются от властителя именно милосердия, и появление на сцене говорящего Сенеки и слушающего Нерона связывало воедино христианские устремления действующих лиц.

— В 1835 году, — говорил я моим актёрам, — исполнялось десять лет восстанию декабристов, и Пушкин надеялся на милосердие Николая I. Он ждал, что декабристы вернутся, наконец, из «глубины сибирских руд»…

Не хватало только одного — полного знакомства с трактатом Сенеки, названным так многообещающе — «О милосердии». Возможно, Пушкин читал его по латыни, возможно — во французском переводе, а на русском мы трактата не нашли…

С семьёй Поздневых я соседствовал и был знаком много лет. Единственный сын Ольги Леонидовны и Михаила Петровича, Михаил Позднев стал одним из лучших наших латинистов и успешно преподавал в Санкт-Петербургском и Рурском университетах.

При первом разговоре мы оба не знали, что трактат не переведён. Я заговорил с ним о Сенеке; разговор не знал, чем закончится и к чему приведёт.

— Миша, — сказал я, — не могу назвать прагматической цели, с которой звоню, но поводом служит Сене́ка.

— Се́нека, — поправил он меня.

На это я привёл ему стихи Пушкина, ставившего ударение по-моему, то есть это я ставил ударение, как он. «…Но ни Вергилий, ни Расин, / Ни Скотт, ни Байрон, ни Сене́ка, / Ни даже Дамских Мод Журнал / Так никого не занимал: / То был, друзья, Мартын Заде́ка, / Глава халдейских мудрецов, / Гадатель, толкователь снов». Видите, Пушкин рифмовал Сене́ку с Заде́кой. Не ахти какая рифма, но принадлежит ему...

«Ст. Рассадину. / Мартын Задека, что гадаешь / друзьям-товарищам моим, / как будто вправду что-то знаешь, / переча мёртвым и живым?.. / Не тронь подруг моих, Задека, / не задевай, не ворожи, / и моего достанет века / на их любые виражи. / Живи молчком, как старый ворон, / кося на пришлых чёрный глаз. / Другому знанию покорен, / не просвещай, не трогай нас… / Оставь и ближний круг и дальний, / стране ослепшей не гадай, / и век, опасный и опальный, / на волю Господа отдай. / Пусть жизни сладкая верига / пригнёт к любезному труду. / Дремли, гадательная книга, / на полке, во втором ряду…»

— Владимир Эмануилович, — сказал Михаил Позднев, — Анней — это фамилия, а Сенека — прозвище, то есть «старый». Но это немного значит, потому что прозвище давали многим; оно не проливает никакого света ни на его род, ни на его личность…

— Но, видимо, те многие были ребята малозначительные…

— Например, римский сатирик Персий Флакк…

— Я не люблю сатириков, Миша. Вернее, не смотрю в эту сторону. Сатира, по сравнению с трагедией, жанр низкий. И у нас много старательных сатириков…

— Это лжесатирики, — сказал Миша. — Сатирик вообще не обязан быть смешным. Сатира и юмор разнятся во всём. Вы о нём пишете?

— О других, о себе и о нём… О жизни и смерти… Он был большой и свободный человек, и таким я хотел его сыграть когда-то... В 86-м году...

— Ну да, — сказал Миша, — я был на первом курсе университета…

— Ну вот. Это была пьеса «Театр времён Нерона и Сенеки»…

— Да, — сказал Миша, — я помню, что её читал, но забыл. Не могу быть экспертом, и это мнение книжного червя. Давно не перечитывал Луция Аннея…

— А я спорил с автором о том, мог ли Сенека явиться к Нерону. Луций Анней выполнил его приказ и покончил с собой, что засвидетельствовал Тацит.

Мы поговорили о письмах к Луцилию в переводе С. Ошерова.

— У Сенеки замечательный юмор, там, внутри текстов к Луцилию, — сказал Миша. — Одни превращения в тыквы чего стоят… И апофеоз божественного Клавдия… Он пишет, как человек, который наблюдает жизнь.

— А что вы скажете об апостоле Павле? Насколько достоверна эта версия?

— Это пустота….

Ходил слух, что Сенека был тайным христианином и состоял в переписке с апостолом Павлом. Переписка нашлась, но большинство историков считают её недостоверной. Но ведь возникновение трактата «О милосердии» — прямое доказательство христианских устремлений автора.

— Сенека — учитель и царедворец, — продолжал Михаил, — но царедворец — в последнюю очередь.

— Он чем-то похож на Полония из «Гамлета»?

— Это в нём было… Это было во многих. Саллюстий, например, был платоник и придворный. У римлян часто есть разрыв между жизнью и учением.