Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Вот и скажите мне, господа и оставшиеся в живых товарищи: просто так это вышло у художника, вдруг или по настоящему наитию, что в другом, конечно, масштабе, но в непосредственной близости от великого Мастера, оказались именно мы с Андрюшей — будущий император Нерон и его незадачливый учитель Сенека?..

Позвонил, услышал и называю имя художника — Валерий Метик. Каждый читатель может прийти в БДТ имени Г.А. Товстоногова и оказаться в мемориальном кабинете, слушая живой и увлекательный рассказ бывшего секретаря Георгия Александровича, а ныне — заместителя художественного руководителя театра по общественно-просветительской и исследовательской деятельно­сти, Ирины Шимбаревич, об исторических временах...

Как-то Андрей пришёл со своим рассказом, мы его почитали, обсудили, отметили это дело. Потом я звонил в журнал «Нева» Сане Лурье, и Толубеев дебютировал на его страницах как прозаик.

Андрея, несмотря на актёрский успех, всё больше тянуло к драматургии, прозе, очерку, и большинство его вопросов ко мне касались другой профессии… Однажды, в шутку, я зачитал ему старую выписку из Сенеки:

«То, о чём ты спрашивал, составляет часть моего труда. Ведь ты знаешь, что в нём я хочу охватить всю нравственную философию и объяснить все относящиеся к ней вопросы»…

Предисловие к своей первой книге Андрей закончил абзацем, который привожу не из бахвальства, а как обстоятельство наших с ним отношений.

«…хочу выразить слова признательности Владимиру Рецептеру, коллеге по театру и первому моему читателю, критику и наставнику на поприще писания обычных и загадочных слов. Андрей Толубеев, январь 2005».

Прямо в процедурной по американской системе Андрею сказали напрямки, какой безнадёжный билет он вытащил, и, оставаясь врачом, он знал, что за ответ предстоит ему держать. Только срок сообщили больший, чем оставался на самом деле. И свой остаток он прожил по-мужски…

— Ты что-то похудел, Андрюша, — сказал я при встрече, ни о чём не подозревая.

— Хвораю, — отозвался он тихо…

Кто-то сказал, что Андрей слишком затянул обращение к врачам. Ждал, когда откроется после летнего ремонта его альма-матер — Военно-медицинская академия, а когда она, наконец, открылась, время было упущено…

Что мне удалось сделать для спектакля, так это помочь Андрею Толубееву сыграть многословную и непростую роль Нерона. Он сам напоминал мне об этом.

— Ты пишешь, что я тебе в Нероне помогал…

— Но вы же практически строили мне всю роль. Это было постоянно. Я шёл интуитивно, а вы строили действие…

— Не преувеличиваешь? — спросил я и услышал в ответ:

— Зачем?

Тут мне снова стало холодно, и я опять всё вспомнил и поразился своему беспамятству…

Когда-то и где-то я сообщил читателю о той жуткой фразе, которую в сердцах сказала Дина, а я вспомнил, как только меня догнала весть о её смерти. «Я сдохну, и она сдохнет». Речь шла о её дочери Лене.

Где-то и когда-то… Большое стихотворение Елены Шварц из девяти коротких фрагментов, каждый под своим номером, называлось «Вертеп в Коломне» (на смерть Театра). Самым прозрачным из них было четверостишие… дайте взглянуть… шестое: «Когда я по Фонтанке прохожу — / То чувствую в глазницах и у губ, / Как пыльная вдруг опустилась завесь, / Театра страшен мне зелёный труп». И весь «Вертеп в Коломне», и «зелёный труп» она относила к Большому Драматическому. Когда Дина услышала или прочла это, она возмутилась:

— Как ты можешь так говорить о театре?

— Почему нет? — спросила Лена.

Она же рассказала мне, что через несколько лет мама повторила по памяти, как своё: «Театра страшен мне зелёный труп».

Я никогда не мог бы ни написать, ни подумать о театре, как о трупе.

Театр пустеет, его, как квартиру, занимают другие поколения, один за другим делаются ремонты. Кочергин или кто-то следующий подбирает колер, — и вот, театр снова зеленеет на Фонтанке, и только маленькая зелёная книжка Лены Шварц смотрит на временность, как на смертный финал. Театр никогда и никому не принадлежит лично, а поколения, одно за другим, говорят о нём: «мой»…

Однажды я позвонил Лене с вопросом, нельзя ли прислать молодого поэта, который пишет так, что способности заметны, а стиль ближе ей. Лена сказала, что поэта принять не может, не в форме, и даже в депрессии, а со мной хотела бы увидеться, чтобы посоветоваться о книге умершей мамы.

— Позвони в любое время, — сказал я, — и я освобожусь.

Она позвонила скоро, и перед тем, как ехать, я спросил:

— Что взять с собой: вино, коньяк или водку?

— Лучше водку, — сказала она. — Я вообще пью только водку.

Я понимал, что жизнь её нелегка, а теперь, — без мамы, — тем более, и набрал в магазине подручных закусок…

В Комарово Лена подошла к Ирине и спросила её:

— Вы меня не узнаёте?.. Я — Лена Шварц.

— Леночка, простите меня! Да, конечно!

— От меня пахнет дымом, — сказала Лена, — сгорела вся квартира, все книги, всё, заливали какой-то жидкостью, запах невозможный и там нельзя жить.

Рядом с их домом горел Рождественский собор, и она пережила два пожара.

Лена была милосердна к животным, особенно к собакам, и, когда у них с мамой заходил разговор обо мне, вспоминала мои стихи о собаках. Ира была с нашими пекинесами, и Лена сказала ей, что не может взять подопечного щенка, потому что не спит ночами, встаёт поздно, а с ним нужно гулять.

Встретившись, мы, конечно, пили память её матери, и я рассказывал о Дине только хорошее и главное: о человеческом масштабе и примере для всех будущих завлитов. Тут Лена заплакала и сказала:

— Я без неё не могу жить… Всё кончено… Всё… И нищета подступает…

И всё же это был приём, поэт принимал собрата, и на столе появилась закуска по-римски, как она прочла у Гоголя, — макароны с уксусом и сыром…

14.

Перед началом прогона помреж Витя Соколов пулей вылетел на площадку и переставил стул так, чтобы я — Пётр — мог на него наткнуться.

«Пётр» появился спросонок, наткнулся на стул, ушиб коленку и сказал в серд­цах — «Эк-кая тьма!» В «Мещанах» всё было связано с прямым физическим действием и прикосновением, всё обусловлено бытом и им же преувеличено. Всё — правда, и всё — выше неё. Быт растёт до символа…

Все наши переглядки, призывы и отводы глаз, молчаливые, полные страсти намёки, подсказки, диалоги без речей, песни без слов, все эти отмашки, прикосновения на втором плане, сигналы, подмигивания, фырканья, мычанья; плотная, перенасыщенная партитура жизни за текстом, партитура, из которой он и рождается, будто совсем изнутри и вовсе заново, словно безо всякого Горького… Это наш текст, Лебедева, Эммы Поповой, мой… Стоит начать, и все целиком увязают в неразрывных отношениях.

Это и был его спектакль, его театр и наш, товстоноговский БДТ…