Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

— Нет, не уходите. У меня стенокардия, — сказал он и добавил: — Тяжёлая.

— Как ни странно, у меня тоже, — сказал я. — Пожалуйста, не волнуйтесь и не болейте, Бог даст — снова сыграем «Мещан».

— Но я всё-таки думаю, — продолжил он, — что, если бы это называлось «Прощай, моя любовь», было бы лучше.

— Может быть, — сказал я. — Но тогда можно было бы подумать, что я пишу о какой-то женщине, и могла бы обидеться Ира…

— Ну, тогда… «Прощай, и не могу проститься»… Ведь слово «прощай» — это от слова «прости», — сказал он. — Но вы садитесь, садитесь!..

Я снова присел, решив чуток помолчать.

— А то ведь можно подумать — совсем! — сказал он. — Понимаете?.. «Прощай, БДТ!» — и он безнадёжно махнул рукой, показывая вниз, на пол и ещё ниже…

И тут вступил Сандро.

— Ну, хорошо, Женя, — твёрдо сказал он. — А разве это не так?!

Этого я не ожидал, но Сандро требовал ответа от Лебедева. Очевидно, в семье на этот счёт существовали разные мнения. Женя снова заволновался и стал путано объяснять. С одной стороны, кажется, вроде бы и так, и театр без Товстоногова, то есть без Гоги, конечно, переживает трудное время. А с другой — это всё-таки больно слышать. И возник его монолог о ремесле и искусстве, о том, как замусорена наша речь, и вот, он видел «Без вины виноватые» у Петра Фоменко, и мы все — без вины виноватые, а профессия актёра по самой сути трагична. Тут монолог коснулся чеховского «Калхаса», и можно было предположить, что Лебедев хочет его сыграть, но, сделав большой круг, он всё-таки вернулся к названию моей повести.

— «Прощай, БДТ!»… Ведь, понимаете, Володя, мне сделали сегодня четырнадцатую капельницу… Сегодня тяжёлая операция у Стржельчика, ему делают трепанацию черепа…

— Господи, помоги!.. Пошли ему удачу!.. — невольно прервал я его и снова встал со стула, но он снова упрямо меня усадил.

— И у Басилашвили плохо с сердцем… В этих обстоятельствах «Прощай, БДТ!» может звучать не так, как вы думаете…

Сегодня было 6 апреля 1995 года, и, после известия о Славиной операции, я так упал духом, что стал жалеть о своём появлении у Лебедева.

— Евгений Алексеевич, дорогой, — сказал я. — Я тоже думаю об этом. И повесть пока в печать не отдаю…

— Вы тоже не волнуйтесь, — сказал он и опять тронул меня за руку. — Стенокардия это… Вот, пощупайте пульс.

Я пощупал и сказал:

— Да, бьётся сильно…

— И аритмично, — сказал он.

— Да, неровно, — подтвердил я.

— Конечно, теперь у меня хорошее положение, но я за четыре года почти ничего не сыграл… Кроме Фирса… Но у Додина я Фирса лучше играю.

«При жизни Товстоногова он бы этого не сказал», — подумал я и добавил:

— Гога не разрешал играть на стороне. Вот и вы как бы ушли…

— Я не ушёл, — сказал он и посмотрел на Сандро. — Я не могу уйти…

— Вот и я не мог, — сказал я. — Но ушёл…

— Одна роль за четыре года, — сказал он. — И всё-таки у вас всегда был выход. Вы и о Петре Первом писали… И стихи… И в музее Достоевского у вас было дело… И книги выходили. Конечно, это — выход. Но у нас теперь спрашивают: почему вы не воспитали себе смену? Зрители спрашивают: «А этот играет?.. А этот?..» И говорят: «У вас не на кого смотреть…»

— Это и мне больно слушать, — сказал я.

На этих словах Сандро встал со стула и, как бы итожа тему, сказал:

— Об этом я и говорю... Об этом… Володя, вы знаете такого-то?.. Можете сказать, что это за тип?

Я сказал, что думал о названном типе, и Сандро заторопился:

— Женя, как отсюда ехать в центр?.. Пересаживаться с трамвая на автобус или с автобуса на трамвай?..

И Женя толково рассказал ему, как и на чём ехать…

Мы оба были неправы — и я, и Эдик Радзинский. Он — Гога — всегда нуждался в поддержке, и мы должны были его поддержать. Ну, если не Эдик, то я — точно. Гога же с моим умонастроением считался. Здесь было поле для нашего компромисса. Те же оппозиционные мнения и сомнения можно было не высказывать совсем и не выказывать высокомерия. Или выразить осторожно, щадя его, как ошибающегося ребёнка. Он ведь был убеждён, — таково было его понимание момента — что спасает театр. «Я — не борец», «я — тоже»: такими репликами мы обменялись однажды. Это молчаливое взаимопонимание я разорвал своим выходом из ложи. Своей безоглядной выходкой.

В каждом кричит своё. А нужно быть вместе. Что пересилит: «вместе» или «своё»? Вот и всё, в сущности. «Мы» или «я»? Все сложности сводятся к двум местоимениям. «Мы» — это театр, который ведёт «он», Товстоногов. Или «я», то есть Петя, Вася, Воля… Он искал узкую полоску компромисса и назвал «Мещан». Может быть, даже знал, что я не откажусь…

И я сдержал слово.

Спор всегда возникал между ним и теми, кто уходит. Кто более готов на компромисс ради театра? Гога или Кеша Смоктуновский?.. Гога или Таня Доронина?.. Гога или Серёжа Юрский?.. Или я... «Привет, привет!.. Четыре сбоку — ваших нет!» У Гоги была ясная голова, и театр у него всегда перевешивал. «Я буду поступать так, а ты, ты и ты — как хотите»…

«...А Гога не выходит в ложу, / от жизни отделён вполне. / Ни я его не потревожу, / ни он не скажет слова мне. / Разделены не смертной датой, / а поздней жизненной чертой... / Я был одной семидесятой / его команды золотой. / И вот гляжу почти в испуге / на жизнь, прошедшую при нём, / и здесь, на поворотном круге, / без десяти минут чужом, — / он сам, его смешки, повадки... / И я, слепец, в его кольце. / И привкус славы, горько-сладкий, / и слёзы зрителей в конце...»

Различала ли Дина Шварц песни высоких ветров, или снабжалась из других колдовских источников, но как только я стал инсценировать роман «Доктор Живаго», она узнала об этом и сообщила Мастеру.

— Володя, я слышала, что вы пишете «Доктора Живаго», это правда? — телефонировала она.

— Дина, — сказал я, чуть растерявшись, — «Живаго» давно написал Борис Леонидович и получил за него «нобелевку». Я делаю пьесу по роману…

— У вас есть разрешение наследников? — жёстко спросила она.

— Да, Евгений Борисович и Елена Владимировна разрешение дали.

— Володя, — сказала Дина, конфиденциально понизив тон, — я говорила с Георгием Александровичем, он очень загорелся этой темой. Он даже сказал, что в спектакле должна прозвучать музыка из американского фильма. И я обещала ему с вами поговорить. Володя, мы готовы заключить договор, но, разумеется, «Доктора Живаго» будет ставить Георгий Александрович.

— Это очень интересно, — медленно произнёс я, — Но, Дина…

— Какие тут могут быть «но»?! — нервно оборвала меня Дина Морисовна. — Вы знаете, как я к вам отношусь!.. Это тот случай, который нельзя упустить…

Я тяжело вздохнул в телефонную трубку.

— Володя, — сказала она, — я вас понимаю, вы хотите поставить сами, но вы можете сделать это чуть позже. — И добавила: — Не в Ленинграде... Приходите завтра в театр, мы с директором будем вас ждать, когда вам удобно. Передайте привет Ирочке!.. Я знаю, она меня поддержит.