Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Лена Шварц рассказывала мне о том, что между Гогой и Диной был роман и Гога хотел жениться на Дине, но Нателла воспротивилась и запретила. Почему? Потому что ревновала, чувствуя себя не только сестрой. У неё долго не было своей жизни, и она считала себя вправе участвовать в решении семейных дел. Но то, что сначала было благом и спасением, позже стало мешать. Очевидно, степень своей обязанности сестре была в Гоге настолько высока, что не давала ему права свободного выбора, то есть права на ошибку. В искусстве, считала Лена, его подавляло государство, а дома — Нателла. Брат и сестра могли говорить днями и ночами и были необходимы друг другу всю жизнь. В сущности, это было единое существо, считала Лена. И тут я сказал, что трудно представить себе Гогу и Дину в счастливом браке, но, когда Лена была маленькой, это был настоящий роман, и Гога мог стать её отчимом. Потом в их связку сумел войти Женя Лебедев и оказывал влияние на брата и сестру вместе и порознь, а чаще всего влиял на Гогу через Нателлу…

Дина пришла в БДТ не вместе с Товстоноговым, как думали позже, а только через полгода после него, и тут свою роль сыграла именно Лена, несмотря на то что была мала. Она считала Гогин уход из Ленкома предательством, и, несмотря на свой возраст, повлияла на маму, а в дневниках вторым своим ребёнком Дина назвала не театр, а Гогу...

Слушая Лену Шварц, я думал: конечно, это всё — роман, или конспект романа, что тоже — жанр, потому что и конспект, и план — строительные материалы, которые могут помочь стройке или сгореть, как квартира или как храм...

Лена сказала, что ей не нравится и потому враждебен к ней поэт с такой фамилией, и другой, на ту же букву, и ничего не нравится. Свои книжки мне она надписала с доверием: «Дорогому Володе…», а потом пожаловалась на какого-то Костю, который взял и не вернул все деньги, собранные в театре после Дининой смерти...

Лена унесла из театра все Динины записки о пьесах, все черновики приказов, все дневниковые записи, из которых теперь могла выйти книга…

О том, что в театре ничего не осталось, я не знал, а идею книги-памятника поддержал горячо, тем более что водкой запасся по полной и в то время мог пить, не оглядываясь. Лена мне не уступала.

Она умерла дома 11 марта 2010 года, ночью. Это был рак четвёртой степени, распространившийся по всему телу, при ней была актриса Елена Попова и секретарь, незнакомый мне Кирилл Алексеевич, как я услышал в храме, «просвещённый человек», ставший наследником архива и жилья.

Первого мужа Лены звали Миша, фамилия его тоже начиналась на букву Ш. И, увидев меня в храме, он подошёл и заплакал на моей груди, как ребёнок. Когда гроб с Леной стали выносить из Вознесенского храма в машину, ко входу подъехала другая, в которой привезли чудотворные мощи Матроны Московской…

Второй раз Пушкинский центр гастролировал в новом васильевском доме, когда «Школа драматического искусства» получила его на Сретенке. Там есть разные сцены, в том числе «Глобус». И «Гамлета», конечно, играли в «Глобусе». Шёл апрель 2011 года, и самого Васильева в театре уже не было. Толя Васильев — особое дарование, особый человек. Однажды он открыл мне глаза на скрытую от меня причину разлуки с Товстоноговым:

— Ты хотел дома поэзии, а жил в доме прозы, — сказал он…

Перед его отъездом мы встречались, и в 2007 году я сделал попытку ещё раз залучить его театр на Пушкинский фестиваль. Толя долго молчал и, всё-таки, без ответа меня не оставил.

«Владимир, здравствуй, давно получил твоё письмо, но не было ни времени, ни желания… Мою историю ты знаешь, я не вернусь в Россию, чтобы заниматься театром. Я пережил все очарования и разочарования, и не хочу больше встречаться с прошлым. Я тебя люблю, люблю дружески, я в твоём распоряжении как друг. Спектакль «Дон Жуан мёртв» для меня мёртв и мне больше не принадлежит. Надо обращаться к актёру и режиссёру театра Игорю Яцко и к новому директору театра... Псков — родина моего отца, во Пскове он похоронен, его предки — псковичи, но, видно, мне уже не суждено быть на родине отца. Я не приеду на юбилейный Пушкинский фестиваль. Я желаю тебе долгих лет жизни. Жду встречи. Твой Анатолий».

Это было несколько раз: в Ленинграде, Москве и снова в Ленинграде, когда осиротевшая Гогина команда играла «Мещан», и автор свидетельствует об этих событиях на подмостках российского театра…

Это значило что-то большее, чем спектакль, было поверх личных отношений и выше факта театрального представления…

Это был прыжок через смерть или попытка хоть в чём-то её упредить. Удачная на тот момент попытка с чистыми намерениями.

Звучали те же голоса, каждый узнавал себя другим на своём лучшем месте, это была открытая любовь друг к другу, ликование душ, может быть, их слияние с той, нездешней, что вправе считать себя свободной от смерти.

В желтоватом свете над сценой и прозрачной мгле любимого зала, в нашем слитном звучании, горделиво и радостно смеясь, участвовал умерший Гога. Стремительно летая носатой птицей между сценой и партером, готовый обняться со всеми нами, как после самой удачной загранки, добившийся своего и свой в доску, он посылал нам, ещё живым, воздух своей вечности.

Жаль, господа, что вас не было на этих спектаклях, вы бы узнали, что такое театр и почему мы не хотим и не можем пребывать вне его пожизненно и даже посмертно.

Мы были вместе, как никогда, и я, и Нателла в литерном ряду, и все, кто дышал на сцене, мы знали, что всех объединяет и, вопреки всему, роднит…

В начале 90-х я дважды летал в Америку, чтобы сыграть в двадцати пяти городах авторскую программу «Прощай, БДТ!». Слухи о ней долетели до Фонтанки, 65, в театре заволновались, и слухи о волнениях достигли меня, хотя до прямых обсуждений ещё не доходило.

Позднее, в 95-м, плохо повело себя сердце, и я неожиданно загремел в знаменитую «Свердловку», больницу, где в прежние времена лечились только номенклатурное начальство и бессменные звёзды.

Уже в приёмном покое больному сообщили, что здесь же лежит Лебедев, и через пару дней, слегка оклемавшись, я решил его навестить.

Переход с пятого отделения на четвёртое оказался достаточно прост, и я увидел Евгения Алексеевича за трапезой, грызущим куриное крыло. Напротив сидел Сандро, старший сын Гоги, и, здороваясь, Лебедев заговорил о главном.

— Володя, вот тут объявили в газете, что вы играете спектакль «Прощай, БДТ!..» Что же это такое?.. Мне не нравится это название. Это можно подумать, что театр кончился. Я, извините, что так прямо говорю, но я так думаю…

— Евгений Алексеевич, — сказал я, — это — моя повесть о прощании с театром, из которого я ушёл восемь лет назад. Это моё прощание, личное, никакого отпевания БДТ там нет. Я просто хотел узнать, как вы себя чувствуете, и пожелать здоровья, но вижу, что тема вас волнует, и я лучше пойду к себе…