Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Страшного в Древнем Риме хватало. Страшны были казни, ещё страшнее пытки, и Сенека — едва ли не единственный, кто противился истязанию рабов. Его называли предшественником христианства. Но победа христианской веры не остановила казней и пыток. Гуманизм родился в античности, был возрождён и получил свое имя в Европе, пожелавшей вернуться к античности, соединив ценности классического образования с христианской моралью. Сенека — один из тех античных мыслителей, кто указал Европе путь к человечности. Гумани­стическая идеология одерживала крупные победы, начиная с эпохи Просвещения. Она терпела страшные поражения в недавний век. Каким будет грядущее?

Искренне преданный Вам, М. Позднев. 21.12.15».

Миша Петров, крупный физик, научный руководитель проекта Международного термоядерного реактора в Физико-техническом институте им. А.Ф. Иоффе — друг моего друга Энглена Азизова, исполнительного директора крупнейшего проекта в институте им. И.В. Курчатова. Выступая на моей вечерушке в редакции журнала «Звезда», Петров сказал, что, ценя все ипостаси именинника, отдаёт предпочтение поэзии, так как именно стихи обеспечивают ему, т. е. мне, «бессмертие». Ну, что тут скажешь, думаю, сидим, отмечаем, почему не сказать товарищу что-нибудь приятное. И всё же он меня обеспокоил, так как опять поставил перед выбором. Я-то думал, что время от времени хожу с другой ноги, так как возникновение стихов меня радует.

Вскоре после этого в одной нашей телефонной встрече между привычных шуток и стихов Петров стал вспоминать о своём институте под руководством Жореса Алфёрова, с которым я тоже был знаком, и о том, что коллеги по институту рассказали ему о взрывах, которым подвержены чёрные дыры. Тут же Миша сообщил, что в итоге взрывов солнце должно будет окончательно выгореть, и это приведёт нашу Вселенную к смерти…

— Как же так, Миша? — спросил я.

— Так, Володя! Осталось, понимаешь ли, всего четыре миллиарда лет, меньше трети, наша Вселенная просуществовала двенадцать миллиардов.

— Всего четыре миллиарда? — повторил я. — Тогда о каком бессмертии ты толковал в связи с моими стихами? Зачем я их сдуру записываю и даже читаю тебе, если всего через четыре миллиарда лет их сожрёт чёрная дыра?

— Володя, — сказал он. — Ты творишь информацию, и она должна сохраниться в качестве гравитационных колебаний.

— Да, — говорю, — я читал у академика Мигдала и об этом, и о том, что во Вселенной есть симметрия, и всё, о чём мы треплемся всуе, не говоря о стихах, должно так или иначе сохраниться в какой-то вселенской фонотеке. Я ведь твёрдо рассчитывал именно на это, а твои коллеги заявляют о каких-то жалких четырёх миллиардах.

— Володя, нельзя, всё-таки, упускать, — сказал Миша, — что после взрыва чёрной дыры звуковые колебания перейдут в гравитационные, и информация должна сохраниться.

— То есть ты считаешь, что, если стихи появляются, тормозить их не стоит?

— Не стоит, Володя. Тем более стихи про шарманку. Тут у тебя вышло что-то похожее на Шостаковича, такой ностальгический скрежет, понимаешь?

— Ну да, — сказал я, — только ты никому не говори, а то меня после взрыва засмеют либо спутают с Шостаковичем. Почётно, но мне бы не хотелось. Думаю, Дмитрию Дмитриевичу тоже…

— Хорошо, Володя, — сказал Миша, — я буду молчать.

— Но позавчера мы с тобой выпили неплохо или так себе?

— Выпили мы очень неплохо.

— Вот теперь ты меня успокоил.

— Другая психология, — сказал Рассадин об учёных, — они — монополи­сты, причём ревнивые. Вот пушкинист Илья Фейнберг хвалил мои книги бешено, а в конце спрашивает, почему ни одной ссылки на него.

Тут он без перехода сказал, что книга «Драматург Пушкин» была написана задолго до того, как возникли мои работы о «Русалке», и, поэтому, на меня тоже ссылок не было.

Во всякий наш разговор врывалась боль: «Нога болит… Вся нога… Не могу говорить, меня трясет…»

И тут меня начинало трясти, и я думал о самом страшном бессилии — бессилии расстоянья.

Через Элика Азизова и Мишу Петрова я познакомился с такими крупными физиками, как Евгений Велихов и Жорес Алфёров, у Велихова был дома, к Алфёрову был зван на юбилей с просьбой прочесть Пушкина в Большом зале Филармонии. Я читал «Жил на свете рыцарь бедный…», а с Велиховым обменялся книгами и взахлёб читал его честные строки.

Организовать науку так же трудно, как общество.

Великий учёный играет великую роль, и, как принц датский, позволяет себе говорить правду. В 20-м году Иван Петрович Павлов произнёс речь по случаю столетия своего учителя, великого физиолога, Ивана Михайловича Сеченова, и вот что себе позволил:

«Мы живём под господством жестокого принципа: государство, власть — всё. Личность обывателя — ничто. Естественно, господа, что всё обывательство превращается в трепещущую рабскую массу, из которой — и то нечасто — доносятся вопли: «Я потерял (или потеряла) чувство собственного достоинства!» На таком фундаменте, господа, нельзя построить культурное государство».

21 декабря 1934 года Иван Петрович написал письмо в Совнарком. Читая отрывок, нужно учесть, что три недели тому назад был убит Киров, и страна стояла на пороге страшной волны массового террора.

«Вы сеете по культурному миру не революцию, а, с огромным успехом, фашизм. До вашей революции фашизма не было. Под вашим косвенным влиянием фашизм постепенно охватит весь культурный мир, исключая могучий англо-саксонский отдел, который воплотит-таки в жизнь ядро социализма и достигнет этого с сохранением всех приобретений культурного человечества… Пощадите же родину и нас».

Власть не замечала Ивана Петровича, уговаривала его, сберегая одного- единственного человека во всей стране.

В 1935 году, году моего рождения и за год до своей смерти, Павлов писал крупнейшему физику Капице: «Знаете, Пётр Леонидович, ведь я только один здесь говорю, что думаю, а вот я умру, вы должны это делать, ведь это так нужно для нашей родины, а теперь эту родину я как-то особенно полюбил, когда она в тяжёлом положении…»

Один питерский художник, фамилию которого я обязуюсь вспомнить и впоследствии сообщить, затеял написать маслом портрет Товстоногова. И не только затеял, но и написал. По моему непросвещённому мнению, портрет вышел удачным и до сих пор украшает Гогин кабинет.

Георгий Александрович запечатлён в момент активного творчества. Устремлённый к сцене, он на редкость хорош. Но что необъяснимо, так это фон, по которому крупно и рельефно выписан герой. Художник прибег к коллажной технике, лицо и фигура Мастера в коричневой гамме написаны прямо на фотографии из спектакля «Тихий Дон», где отчётливо видны не Григорий и Аксинья, главные герои трагедии, а два эпизодических лица: белый есаул и красный барабанщик. Да, да!.. Чуть левее — артист Рецептер хочет выхватить из кобуры свой расстрельный наган, а правее — молодой Андрюша Толубеев бьёт в барабан, готовясь к своей сценической гибели…