Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

— Воля, не делай этого, я хочу играть.

И он играл. Чуть потише, чем обычно, но внятно и правдиво. Ребята, уходя и не уходя со сцены, собирались в кулисах. Они помнят до сих пор, что, когда Гаэтан Заблудовского сказал своё «Но трижды прекрасна жизнь», глаза у них были на мокром месте.

Подошли к «майским календам» и песне Гаэтана. Его пошатывало, и, обнимая за плечи, я осторожно вывел его вперёд. Песню Странника он читал тихо и бескрасочно, словно находясь на границе миров. «Мчится мгновенный век, / Снится блаженный брег!» Это был его последний выход в спектакле и в жизни.

«Мира восторг беспредельный / Сердцу певучему дан. / В путь роковой и бесцельный / Шумный зовёт океан…»

Я отвозил его до дому, и всю дорогу к себе слышал его голос: «Всюду беда и утраты… / Что тебя ждёт впереди?.. / Ставь же свой парус косматый, / Меть свои крепкие латы / Знаком креста на груди!..»

На следующий день в тот же институт его должен был отвезти театральный водитель, но Заблудовский поехал сам на городском транспорте.

Он сидел на койке и говорил с освобождённым водителем, благодаря за заботу. Речь оборвалась, и он упал на пол. Сделали массаж сердца, но жизнь окончилась.

БДТ прощался с Заблудовским 20 декабря. Я был с ним и что-то сказал ему на заснеженном кладбище, а он дал мне знать, что слышит…

Как-то меня спросили о методе Товстоногова, и я ответил: это Товстоногов, сидящий в зале. Собственно, метод заключался в том, что он блестяще помнил, на чём остановился в прошлый раз и закрепил в артистах выверенным действием. Ткань спектакля возникала между Гогой в зале, с его правом курить, теми, кто в этот момент был на сцене, и теми, кто за кулисами или за Гогиной спиной ждал своего часа и выхода. Для следующей репетиции оставалась петелька, за которую цеплялся крючок завтрашней... Сквозное действие выстраивалось не по тексту, а порой и вопреки ему. Когда Гога был в форме, можно было залюбоваться. Он всегда убирал лишние действующие лица и только раз названные имена, чтобы не засорять мозги артистам и зрителю. Самые ленивые актёрские «полушария» при Товстоногове начинали искрить и рождали новорождённый смысл.

9 августа 2012 года во сне умер в больнице Петя Фоменко, не успев понять, что умер. Машинка заводила сердце семь раз, а на восьмой — не завела. Это случилось утром, между восьмым и девятым часом…

Родные и театр были готовы давно и держали себя мужественно. Похороны назначили на понедельник, тринадцатого, с новой сцены.

Я читал Псалтирь и поехал в Москву прощаться…

— Здравствуй, Серёжа.

— Здравствуй, Володя, — ответил Юрский.

— Надеюсь, на здоровье не жалуешься?.. — спросил я.

— Не жалуюсь, но приходится иметь его в виду…

— Приедешь ещё разок на фестиваль?

— Володя, сейчас это нереально: предстоит столетие Плятта, весь декабрь буду его готовить… Надо придумать, как это провести. Никуда мне не уехать…

— А я размечтался, хотел тебе предложить поставить ещё какого-нибудь «Мольера» или какую-нибудь «Фиесту»…

— Это всё равно, если бы я предложил тебе поставить что-нибудь в Харькове…

— Для тебя я бы поехал… Видишь, какой я полемист?

— Да, полемист ты хороший…

— А Харьков у тебя — от Паниковского: «Езжайте в Киев!»

— Да, пожалуй. То работа, то медицина…

— Знаю, это я тоже прохожу: то операция, то уколы, то десять таблеток в день. Измеряют, суют под аппарат, дуплекс, комплекс... А всё вместе — старость…

Первая Серёжина книжка «Кто держит паузу» полна деталей, которые я упускал, но недавно, перечитав ночью, встретил, как новости. Он репетировал роль Адама в «Божественной комедии», Евой была Зина Шарко, его жена. Ещё до премь­еры, готовясь к «Горю от ума», Товстоногов узнал, что Смоктуновского на роль Чацкого у него не будет и, вызвав Юрского, сказал, чтобы готовил Чацкого…

Свою книжку Серёжа подписал мне так: «Волику, мужественному поэту и артисту искренне дружески. До свиданья. Конец сезона 12/VI/79 г. С. Юрский».

— А ты бываешь в Москве? — спросил он.

— Бываю, и это связано с Рассадиным. Вот он действительно болеет. Я беру командировку, день — министерское присутствие, второй — у него. Сижу у дивана, по семь–восемь часов говорим. До поезда. Ещё недавно он стоял, а потом слёг. Скачет сахар, скачет давление, сейчас лежит, даже телефон врачи запрещают...

— Это я очень понимаю по Славе Невинному, я придумывал ему какие-то работы, звонил, а сейчас перестал, страшно. Страшно!.. Что сказать?..

— Стасик мне говорил о твоём звонке, ты его порадовал.

— Это замечательная книга, «От Фонвизина до Бродского»!

— Там ещё «Советская литература…», «Заметки Стародума»…

— Эти я более или менее знаю…

— В следующий раз соберусь в Москву, позвоню заранее. Надо всё же видеться, хоть изредка. А то ведь потом — суп с котом.

— Да, знаю такое блюдо… До звонка. Обнимаю тебя.

— И я тебя обнимаю.

С Юрским больше всего наговорили не воочию, а по телефону… Он виделся мне здоровым, спортивным, даже атлетически крепким. По моему зову прибыл на один из Пушкинских фестивалей, выступал на сцене и на лаборатории, обсуждал проблемы театра Пушкина, и, как всегда, произвёл впечатление физической неутомимости и неподдельной отзывчивости.

— Здравствуй, Серёжа, чем занят?

— По-моему, ставлю свой последний спектакль…

— Храни Господь! Не зарекайся, Серёж!.. Всякая речь опасна пророчеством... По своей пьесе?

— Нет, тут один молодой человек написал о Шагале.

— Это высоко. А Тенякову с дочкой займёшь?

— Тенякову займу, а дочку — нет.

— Здесь один тип собирался ставить о Шагале пластический спектакль…

— Политический? — переспросил он.

— Нет, пластический, не балетмейстер, а режиссёр, вот фрукт!

— Ну вот, — сказал он, — это — зараза. Все наши мюзиклы и пластические спектакли — и есть разрушение театра.

— Да, а режиссёры делятся на тех, кто может что-то актёрам дать, и тех, кто их просто использует, тиражирует. Потребляющих бездна, а окормляющих нет.

— Да, Володя, к несчастью.

— Таких, как Сирота.

— Ну, это было давно…

— Но было ведь!.. И Роза, и Гога, и Эфрос… И надо передать…

— Как поживают твои студенты? — спросил он.

— Работают актёрами.

— Это те, что играли «Горе от ума»?

— Да, те, но уже другие.

— А сколько длилось обучение?

— Пять лет, и закончилось; три года они — артисты театра «Пушкинская школа». Я всё время с ними…

Юрского поглощала постоянная, многотрудная занятость. Прежде всего актёрская. Был разговор, из которого я узнал, что на тот момент он делился между четырьмя театрами. Моссовет, МХАТ им. Чехова, своя антреприза и что-то ещё.

В августе 2013 года спектакли Фоменко крутили подряд в дневное время. «Волки и овцы» я видел и в театре, и по телику опять не мог оторваться.