Лора Докрилл - Широкая кость

А мы считаем, что вещи должны выделить нас из толпы, что нас должны узнавать по особым приметам: запах духов, цвет волос, стиль, вкус. Так, чтобы люди понимали, кто мы такие. И могли описать нас тем, кто нас еще не видел.

У меня правильные кроссовки? Нет. А прическа? Конечно, нет. Правильный рингтон? – никоим образом. А белье, а одежда, а ногти, а мысли? Неужели нужно решить раз и навсегда, какая ты есть, и оставаться такой? Хочешь застрять на месте? Под каким зонтиком будешь стоять? Я просто хочу быть девушкой. Приправленной тем соусом, который делает меня мной.

Я захожу в туалет, задираю майку и осматриваю живот. Тыкаю его. Втягиваю. Выпячиваю. Ребра на месте. И что-то вроде талии посередине. Женщина похожа на шкаф, правда? Разделена на две части посередине, вместо дверных ручек груди… а представьте, какие яркие, красивые вещи можно сложить в шкаф собственной личности. Расцветки, фактуры, текстуры, готовые, как бабочки, вылететь наружу и показать тебя по всем твоем разнообразии… каждая рассказывает свое, маленькую историю.

В туалете у нас стоят два зеркала, сдвинутые под таким углом, что можно видеть свой профиль. А если повернуться боком, я кажусь почти худой.

– Да, но как она там?

– Все хорошо, иди работай.

– Я работаю. Я же на работе. Просто хотела узнать, все ли с ней в порядке.

– Все прекрасно. Она ела паштет из тунца, правда, Дав? Паштет из тунца и чипсы с луком и сыром, а сейчас мы… Да, это Биби. Хочешь поздороваться с ней? – воркует мама, обращаясь к Дав; такое впечатление, будто она собирается передать трубку старушке или младенцу. – Не клади трубку, Биби. Дав хочет с тобой поздороваться. Сейчас, я ей передам.

– Не надо, мам. Я просто хотела узнать… Мне надо идти. Извини, мам, мне пора…

И я заканчиваю разговор, едва услышав, как Дав радостным, тонким голосом кричит «Привет». Сердце выпрыгивает из груди. Я бросаю телефон поверх сумки, как горячую картофелину. Не нужно было вообще звонить… и почему я ее избегаю?

Я вытираю грязные руки о фартук. Закрываю глаза и глубоко дышу. Руки отчаянно трясутся. Мне хочется позвонить еще раз и извиниться. Извиниться перед Дав и выслушать по-человечески ее рассказ о том, как она целый день смотрела мультики и ни минуты не могла побыть собой. Просто сидела, и все. И ела эту гнусную волокнистую еду, которую она терпеть не может, но которую предписали ей врачи, чтобы могла ходить в туалет. От этой еды хочется пить, но много пить тоже нельзя, потому что мочевой пузырь может раздуться и внутри все разболится, а потом разболятся ребра. Нужно было как следует расспросить ее и выслушать, а не рисовать воображаемые картинки.

Но я не звоню. Не могу. Нужно было спросить ее, как прошел визит к врачу. Как она. Как себя чувствует. Поговорила бы с ней, как обычно. Рассказала бы ей про печенье миллионера. О всяких нормальных пустяках. Но не могу, все кажется таким незначительным и мелким. Нужно бы позвонить прямо сейчас и сказать: «Дав, ты моя сестра, мне важно все, что с тобой происходит, я бы хотела испытать все, что испытываешь ты, забрать твою боль. Ты ведь моя маленькая сестренка. Я так люблю тебя». Но я не звоню. Не могу видеть, как мама поднимает тебя с кресла и моет под душем, так, чтобы не намок гипс. Как она тебя переодевает, а папа на руках несет на диван, и вносит в машину, и выносит из машины. Я кусаю себя за язык и иду в зал. Мне хочется почувствовать вкус крови. Планета помогает отвлечься. Я перестаю думать о том, как себя чувствует каждая кость в организме, моя крупная кость перестает мне мешать. А вы знаете, что кости составляют около пятнадцати процентов массы человеческого тела? Если тело разделить на верхнюю и нижнюю часть, получится по семь с половиной процентов на каждую. На верхнюю придется немного больше, потому что голова – довольно тяжелая штука. Во всяком случае, моя – в точности кегельный шар. Стало быть… восемь процентов в верхней части и семь в нижней… Значит, Дав не может пользоваться значительной частью своего веса. Целая куча бездействующих костей, которые она должна таскать за собой, как ядро, прикованное к ноге.

Мои ноги кажутся мне легкими и наполненными водой. Как желе.

Надеюсь, народу сегодня будет много и работы тоже.

Я встаю рядом с Максом. В надежде, что разговор с ним, само его присутствие придаст существованию какую-то осмысленность.

Он готовит чай латте. «С корицей?» – спрашивает клиентку, она качает головой: «Нет, спасибо».

Да что такое сегодня со всеми?

– Знаешь, только начнешь думать, что люди в целом не так плохи, и тут на тебе. Не хотят, чтобы в капучино добавляли шоколадную стружку. А чего ради тогда заказывать капучино? – ворчит он, глядя ей вслед.

Я молчу. Не могу с ходу придумать, что бы такое ответить. И в глаза ему смотреть не могу. Боюсь, что он припомнит наше несостоявшееся свидание.

Макс продолжает работать, покачивая головой в такт ужасной музыке, которую ставит Алисия. Я смотрю вниз: он приготовил для меня горячий шоколад с сердечком, нарисованным на пенке. «Латте-арт». А на блюдечке – печенье миллионера. И ни о чем не спрашивает.

Я слышу, как мама плачет в ванной.

Мне хочется постучать в дверь и успокоить ее, но я не знаю как. Как будто я что-то у нее украла. Как будто я в чем-то виновата. Как будто я предала ее.

Мы все похожи на фигурки в кукольном домике; мы перемещаемся из комнаты в комнату, и только Дав недвижно застыла на диване внизу. И дело не только в ногах. А во всем ее виде: вся распухшая и исцарапанная, включая хорошенькое личико, отекшие губы и веки, кожа покрыта татуировкой ушибов. Страшно уже от того, что она такая тихая: дом наполнен жуткой тишиной без ее прыжков и кувырков. Спальня пуста.

Когда-то у нас в кукольном домике был хлеб. Крошечная буханка величиной с мой мизинец, сделанная из соли. И раскрашенная. Мы по очереди лизали ее. Не знаю, где теперь наш кукольный домик.

Интересно, если бы это была я, мама бы так же переживала?

Извините, понимаю, что сказала гадость. И читать это противно. Я просто стараюсь быть честной.

Вообще-то я ем любую пиццу. Я не привереда. Конечно, моя любимая – из настоящей дровяной печи. Из свежего теста и натуральной томатной пасты. Мне нравится, когда она покрыта белыми кружками моцареллы, которая в печи темнеет и пузырится, а корочка подгорает, так что на поверхности образуются черные лопающиеся пятнышки. Но Дав любит ужасную готовую пиццу, которая продается навынос в огромных коробках, сыр на ней какого-то оранжевого оттенка, а корочка такая твердая, будто тебе в желудок лупит шаровой таран. Больше всего она любит пиццу по-гавайски. Ту, что вся покрыта высушенными, как пластмасса, колечками ветчины и прозрачными ломтиками консервированного ананаса. Ананас – это понятно, а вот какое отношение к Гавайям имеет ветчина?