Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Еще одной подобной мелодрамы я не перенесу, — сказал Чарльз.

Хотя я сгорал от любопытства, мне очень не хотелось ни расспрашивать Чарльза о том, что произошло, ни выяснять, за что его подвергли такому унижению. Я помог ему снять пиджак и туфли и уложил его на подушку, только что служившую имитацией его головы. Уснул он моментально, словно под гипнозом.

Первую партию Чарльзовых бумаг мы запихнули в старый портфель. Входя с ним в метро, я чувствовал себя молодым школьным учителем, везущим домой сумку, до отказа набитую учебниками и сочинениями. Груз был тяжелый, и, стоя в переполненном вагоне, я держал портфель за обугленную ручку, обмотанную для пущей прочности черной изоляционной лентой и немного липкую на ощупь.

На «Тоттнем-Корт-роуд» в вагон вошел молодой человек, и я сразу узнал в нем того жилистого субъекта, за которым Джеймс пытался приударить в душевой. Он загорел еще сильнее, чем прежде, и в этом загаре было нечто волнующее — как и в большом хуе, весьма живописно выпиравшем под легкими хлопчатобумажными брюками, а также в контрасте толщины этого органа с худым, упругим телом. На плече у парня висела спортивная сумка, и судя по ровному блеску на лбу, он ехал из «Корри», где принял душ. Он стоял напротив, у двери, и мы довольно долго пристально смотрели друг на друга, после чего оба скромно отвернулись, хотя и с явным намерением тут же оглянуться вновь. Так и возникло неожиданное стремление к сексу.

На «Оксфорд-серкус» вышло много народу, и я поспешно сел рядом с дверью. При этом много народу вошло, и я потерял парня из виду. Он стоял там же, на прежнем месте. Взглянув сквозь стеклянную перегородку между местами для сидения и дверью, я увидели лишь нелепо сплющенные задницы и ладони стоящих пассажиров, прижатые к стеклу с другой стороны. Для пущего эффекта я намеревался вынудить парня меня преследовать.

На «Бонд-стрит», где вошло еще больше народу, это было невозможно. Место, которое я занял, было предназначено для престарелых и инвалидов, и появись другой претендент, кто-нибудь вроде Чарльза, к примеру, я бы приготовился выйти — на своей станции — нетвердой походкой или подволакивая ногу, чтобы привлечь внимание к своей никем не замеченной неполноценности. Но пока рядом толпились только обыкновенные пассажиры, ехавшие с работы домой и за покупками, хотя один из них — который, как я заметил, увлеченно следил за эрекцией, неизменно возникающей у меня во время любой, даже самой короткой поездки на метро или автобусе, — старался повернуться ко мне и придвинуться ближе всякий раз как поезд сбавлял или набирал скорость. Давление его колена на мое и воздействие его взгляда на мою промежность раздражали меня, ведь я нуждался лишь в парне, скрывшемся из виду, и боялся, что он незаметно выйдет на остановку раньше.

Лишь после того как мы проехали без остановок пустынные станции «Ланкастер-Гейт» и «Куинзуэй», произошли существенные перемены. На «Ноттинг-Хилл-Гейт» освободилось место рядом со мной, и, как это ни удивительно, случилось то, чего и следовало ожидать: мой немолодой поклонник стоял с глупой, самодовольной улыбкой, видимо, собираясь сесть, а парень из «Корри», материализовавшись вдруг передо мной и оказавшись, так сказать, вторым в очереди, ухитрился незаметно проскользнуть вперед и, не обращая внимания на то, что немолодой мужчина того и гляди сядет к нему на колени, занял место, на которое его соперник уже опускал свой обтянутый брюками зад. После столь дерзкого поступка смущение и извинения были недопустимы, и парень повел себя благоразумно — так, словно именно его право сидеть рядом со мной никогда не подлежало сомнению. Принявшись барабанить пальцами по коленям, я повернулся к нему и расплылся в лукавой ухмылке. Мужчина стиснул зубы, побагровел и начал протискиваться в другой конец вагона.

До «Холланд-Парка» оставалось ехать всего секунд тридцать, и все же я успел принять решение, которое иногда принимал и раньше — не расставаться с потенциальным партнером до его станции, пусть даже расположенной очень далеко от моей, — рискуя при этом в случае неудачи оказаться брошенным в незнакомом пригороде, где мальчишки чинят свои велосипеды на дорожках перед домами, легкий ветерок доносит откуда-то крики футболистов, а вдали виднеются леса и поля.

Поэтому, когда поезд начал сбавлять скорость, я для пробы поднял повыше Чарльзов портфель, тем самым дав понять — хотя в случае необходимости был готов передумать, — что выхожу на следующей станции. Когда же мой собеседник — а мы как раз сошлись на том, что в «Корри» действительно стало слишком много народу, — тоже наклонился вперед, собираясь встать, я вздохнул с облегчением. Энергично работая локтями, мы вышли на платформу и двинулись вперед, и тут я вновь увидел своего второго поклонника: поезд, уже тронувшись, обгонял нас, увозя его прочь, а он с довольно паскудным видом наслаждался последней возможностью мельком взглянуть на меня.

— Значит, вы живете где-то здесь? — спросил я, пытаясь преодолеть странный холодок, опять возникший между нами.

— Вообще-то нет, — сказал парень с самодовольным видом, и я вспомнил, что при первой встрече он произвел на меня не очень приятное впечатление. Я вопросительно улыбнулся. — Честно говоря, я хотел напроситься к вам в гости, — объяснил он.

После довольно эффективных сексуальных упражнений мы выпили по бокалу «Пиммза» и сели на диван у окна, освещенный вечерним солнцем. В воздухе летал тополиный пух, к которому был чувствителен Колин, и, принявшись чихать и щуриться, через несколько минут он заявил, что ему пора. Я ничуть не огорчился, ибо уже предвкушал возможность открыть портфель и ознакомиться с его содержимым. Закрыв за Колином дверь квартиры, я сразу нашел портфель на стуле, куда поставил его перед тем как пылко обнять гостя. Вспомнив об этом, я понял, какое неуважение проявил, столь поспешно отбросив мысли о предстоящей работе ради неплохого, но довольно опытного и холодного партнера.

Я принес портфель в столовую, расстегнул ремни и выложил содержимое на стол. Чтобы бумаги не разлетелись от ветра, я закрыл окно; после исчезновения Артура я сделался страстным любителем солнца и свежего воздуха.

Большую часть архива составлял комплект общих тетрадей в коричневом картонном переплете, потертом и обтрепанном по краям. Почти у всех на обложке имелась четкая надпись чернилами. Для начала я взял две тетради: «Оксфорд, 1920» и «1924: Хартум». Записи в них были сделаны черными чернилами, быстрым, тонким и не очень разборчивым почерком, а между страницами попадалась всякая всячина — открытки, письма, рисунки, даже гостиничные счета и визитные карточки. Кроме того, я обнаружил записную книжку-календарь на пять лет — из тех, которые обычно хранятся в запертом ящике вместе с другими записями и документами, — и большой светло-желтый конверт, битком набитый фотографиями. Я тотчас же придвинул к столу стул и принялся разглядывать снимки, надеясь найти среди них ключи или магические формулы, пусть даже загадочные, посредством которых можно будет разобраться во всей этой истории.