Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Там были моментальные снимки, групповые фотографии, студийные портреты — всё вперемешку. Под наклеенной на картон фотографией компании развязных молодых людей стояла подпись «Университетская фотосъемка VIII» — рукописным готическим шрифтом, которым до сих пор предпочитают подписывать снимки абитуриентов, зачисленных в университет, и спортивных команд. Присмотревшись, я убедился в том, что один из стоящих ребят, высокий парень с зачесанными назад блестящими волосами и обаятельной ухмылкой — не кто иной, как Чарльз: лицо, правда, гораздо более худое, да и вообще, судя по всему, он был тогда весьма недурен собой. Прямо у меня на глазах старик утрачивал способность распоряжаться собственной жизнью, и в первую минуту я удивился при виде юноши, который наверняка умел весело проводить время. На другом портрете, снятом более продуманно, он был уже не так красив: возможно, непринужденность и дух товарищества, царившие во время любительской съемки, придавали ему привлекательные черты.

Однако большая часть снимков относилась к тем годам, когда он жил в Африке. Как и следовало ожидать, среди них были фотографии Чарльза на верблюде, со Сфинксом на заднем плане — обычные туристские снимки на память с пояснительной надписью на обороте: «В отпуске, 1925». И все же большинство из них четко — а зачастую и нерезко — отображало жизнь в полевых условиях. Как правило, на них были запечатлены группы полуголых или совершенно голых туземцев, стоящих под засохшими с виду деревьями и глазеющих на стада коз или коров. На некоторых я обнаружил Чарльза — в шортах и тропическом шлеме из люфы, в окружении облаченных в халаты косматых негров с густо-черной кожей. Была и одна сильно помятая фотография чернокожего юноши с необыкновенно томными глазами. Судя по скошенному краю снимка, на нем был кто-то еще, но его отрезали ножницами. Я вспомнил сцену в Чарльзовой спальне, и мне стало немного не по себе: казалось, на человека, чье изображение отсутствовало, пытались напустить порчу.

Лишь на одной-единственной фотографии я ясно увидел женщину. Это был весьма старомодный снимок, сделанный в ателье: Чарльз, еще молодой, прекрасно одетый, облокачивается на спинку покрытого золотой краской диванчика, на котором сидит хорошенькая женщина с тонкими губами. Романтический фон в виде подернутой дымкой балюстрады с колоннами, изображенной на заднике, по идее должен был придавать парочке едва уловимое сходство с жизнерадостными персонажами Фрагонара [82] Жан Оноре Фрагонар (1732–1806) — французский художник. . Однако намеки на подобную идиллию, по-видимому, ничуть не интересовали позирующих, которые явно держались напряженно и — хотя фотограф расположил их искусно — необычайно обособленно. Выходит, в жизни Чарльза была женщина — эпизод, грустным напоминанием о котором служил этот снимок? Представлялось более вероятным, что это сестра. Да и в глазах у обоих позирующих отражалась характерная тревога, говорившая о родственных узах. Быть может, там, откуда они родом, до сих пор ходят слухи о невезучих меланхоликах Нантвичах? Несомненно, настала пора приступить к тем теоретическим исследованиям, заняться которыми уже не раз рекомендовал мне Чарльз.

Я положил фотографии обратно в конверт. У большинства на обороте не было пояснений, и, хотя в общем-то снимки были весьма содержательны и наводили на некоторые размышления, почти ничего важного я не узнал. Я понятия не имел о том, как заботливо подбирал их для меня Чарльз, но вполне возможно, что его жизненный путь был запечатлен не очень-то тщательно. Очевидно, для выполнения задания требовалось не только прочесть записки старика о его личной жизни и изучить историю Судана, но и заставить Чарльза восстановить в памяти недостающие звенья и имена.

Я полистал тетради, выбирая наугад отдельные фразы, обращая внимание на целые абзацы, но был лишь раздражен, почти уязвлен тем, как монотонно течет описанная в них жизнь. Вероятно, я надеялся, что тетради сами раскроются на пикантных подробностях, но они то и дело скромно раскрывались на упоминаниях об обязанностях, о ссорах с чиновниками, о списках лиц, приглашенных на приемы. Более того, я надеялся, что там имеются пикантные подробности, но не очень приятное знакомство с мелочами повседневного существования в колонии неожиданно заронило в меня сомнения. Именно неприятное ощущение однообразия чужой жизни и огромного самомнения, вызванного тем, что она описана день за днем и продолжается даже много лет спустя, заставило меня бесстрастно предположить, что я не гожусь для этой работы.

Утешали разве что события настоящего времени. Чарльзова жизнь сделалась столь несуразной, превратилась в такую смесь усталости и неуемной, кипучей энергии, расчетливой хитрости и юношеской прямоты, присутствия и отсутствия, что старик вселил в меня надежду, которую едва не отняли тетради. Недавний случай у него дома, к примеру, представлял собой превосходный материал для книги. Насколько я понял, Льюис запер его в гардеробной не в качестве наказания, а для того чтобы защитить и не позволить вмешиваться, пока сам дрался в спальне с другим мужчиной. Этот мужчина некогда работал у Чарльза. Я спросил у старика, зачем он приходил, хотя и догадывался, что Чарльз пригласил его в качестве возможной замены Льюису. Уже зная, что Льюис — просто воплощение ревности, я ясно представлял себе, какую вспышку ярости может вызвать у этого ленивого насмешника любая попытка ему насолить. Однако, если Льюис отстаивал в драке свою глубокую привязанность к Чарльзу, почему же он тогда пытался напустить на старика порчу посредством мальчишеских манипуляций с чучелом? Сам-то Чарльз понимал смысл этого поступка и считал его таким же симптоматичным, как и прочие многочисленные проделки. Когда старик проснулся, мы спустились на кухню и заварили чай, после чего он стал локти себе кусать. «Это непременно должно было случиться», — взволнованно сказал Чарльз. Но толком ничего мне объяснить не сумел. «Льюис был чертовски хорошим, смелым боксером», — то и дело твердил он.

Зазвонил телефон. Взяв трубку, я услышал неестественно сдержанный голос:

— Это Уильям?

— Слушаю.

— Сейчас с вами будет говорить лорд Беквит.

Прошло секунд тридцать, прежде чем трубку взял мой дед. Он заделался такой важной персоной, что стал поручать слугам даже самые простые дела. Его исполнительный, лишенный чувства юмора дворецкий, почти такой же старый, как и он сам, принадлежал к фактически вымершему поколению слуг, задыхавшихся от собственной корректности. Ему бы и в голову не пришло запереть хозяина в его гардеробной. Тем не менее, поручение набрать мой номер было дано ему впервые, и я с легким беспокойством ощутил ту холодность, которую в пору, когда дед был членом правительства и судебным лордом [83] Один из пэров, рассматривающих апелляции в палате как суде последней инстанции. , наверняка почувствовали тысячи людей.