Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

На закате я подошел к небольшому полицейскому плацу посмотреть на знаменитые камни — во всяком случае, известные нам и время от времени становящиеся предметом толков в Хартуме. Они были на месте, почти неприметные, как многие знаменитые вещи, — две невысокие колонны из красноватой скальной породы, до блеска, точно мрамор, отполированные инструментами и, похоже, руками множества людей, не преминувших к ним прикоснуться. По словам тех, кто мне об этом рассказывал, некий египетский чиновник, отправленный сюда в длительную командировку, сошел с ума от изоляции и жаркого солнца, застрелил сослуживца, а потом пустил себе пулю в лоб. Безусловно, эта история должна была служить предостережением, но она лишь заинтриговала меня и усилила желание приехать — отчасти потому, что я люблю те самые уединение и безлюдье, против которых меня хотели предостеречь; а еще потому, что я никогда не верил этим россказням. Возможно, жара и одиночество и сыграли свою роль, но у молодого человека наверняка была некая особая, более серьезная и убедительная причина для убийства своего товарища. Мне кажется, тут не обошлось без романтики — без той крепкой, нежной магометанской дружбы, о которой не говорят, а то и не имеют представления в Англии, но которая цветет здесь потрясающе пышным цветом. Примеры подобных отношений можно увидеть повсюду — в городе, в туземных племенах, даже в моей собственной немногочисленной свите… Это поэтичная рыцарская amitie [159] дружба (фр.). , и тем не менее в ее основе лежит некий принцип, совершенно недоступный пониманию европейца. Возможно, именно из-за моего европейского склада ума мне и хочется видеть во всем этом лишь дешевую душещипательную мелодраму — однако я представляю себе страсть и мучительную неудовлетворенность, неистовство чувств в знойный полдень, эти странные каменные возвышенности вдалеке, эти персты и кулаки, вдруг выросшие в пустыне и грозящие бедой так и не выраженной словами гармонии возвышенной любви… Впрочем, мы никогда ничего не узнаем. Колонны воздвигли в память о них, а значит, их сослуживцы усмотрели в этой истории нечто более глубокое и поэтическое. Мне нравилась загадка этих камней, и, поглаживая их, я хотел, чтобы они вечно хранили свою тайну, высокую и непостижимую. Они все еще были обжигающе горячими: попробуйте, подобно им, простоять целый день на плацу, под нещадно палящим солнцем.

29 мая 1926. …Эти дружеские отношения… Живя здесь счастливой жизнью, я не допускаю даже мысли о том, что у меня нет друзей. Раз в месяц приходят длинные письма из дома, но, как и «Таймс» — сложенная, пожелтевшая, слегка потрепанная, доставляемая с полуторамесячным опозданием, — они производят впечатление сообщений из вымышленного мира, отличающихся чрезмерной обстоятельностью. Вчера вечером, перед ужином, когда я сидел, пил розовый джин и слушал, как Хасан, кашляя, хлопочет на кухне, всё здесь вдруг показалось мне непривычным, это было сродни приступу агорафобии, боязни пространства величиной с континент. Всего на несколько секунд я получил объективное представление о самом себе, не приукрашенное ярким трансом — эфемерным и романтическим, как тогда на закате, — в который я то и дело впадаю. Я понял, каким странным, одиноким человеком, вероятно, считает меня Хасан — как и новый слуга, Таха.

Таха только что вышел из комнаты, и я услышал, как, идя через двор, он тихо мурлычет какой-то мотивчик, а потом разговаривает с Хасаном, который сейчас скажет ему, что нужно сделать, и будет готовиться подавать ужин. Они, как обычно, говорят по-нубийски — я улавливаю лишь отдельные слова или имена, впрочем, отсюда вообще трудно что-либо расслышать: речь журчит непрерывно, как ручей в английском фруктовом саду, язык простой, разговорный и вместе с тем несказанно древний, сплошь состоящий из безличных оборотов. А потом Хасан, этот надменный собственник, повышает голос и срывает на мальчике свое скверное настроение, вызванное пустой ревностью.

Хасан, работающий у меня с давних пор, относится ко мне как к родному, и всякий раз, когда появляется новый слуга, возникают какие-нибудь проблемы. Если вдуматься, просто удивительно, что оба принадлежат к одной расе, — старый повар с его орлиным носом, желтоватым лицом, коричневыми от бетеля [160] Перечное растение, листья которого употребляют для жевания. зубами, физической непривлекательностью, каковую я почему-то счел лучшей рекомендацией и гарантией честности; и угодливый шестнадцатилетний слуга с его неслышной нервной походкой, иссиня-черной кожей, задумчивыми глазами и улыбкой, изредка озаряющей лицо, такой застенчивой и тем не менее искренней… Мальчика я выбрал из соображений прямо противоположного свойства: хотелось, чтобы его обаяние, пусть даже переменчивое или профессиональное, служило украшением каждого нового дня. Кстати, он уже возвращается. У него руки прирожденного музыканта, и когда он берет мой стакан, чтобы снова наполнить, движения его изящных длинных пальцев вызывают в моем воспаленном алкоголем воображении ассоциацию с игрой на арфе.

Кое-какие особенности этого дома я считаю совершенно очаровательными. Это побеленное строение квадратной формы с четырьмя комнатами одинаковой площади. Строение, состоящее из простейших элементов, с пустыми проемами вместо окон и дверей; сидя в одной комнате, можно заглянуть в соседнюю, а сквозь нее — увидеть внешний мир: окрестные хижины, островерхие крыши бараков или таинственные голые скалы. Дом представляет собой нечто вроде каркаса для жизни или строгих рамок для мысли, и потому немногочисленные предметы его обстановки — книжный шкаф, довольно мерзкий ковер, фотография короля — кажутся ненужным хламом. В часы одиночества я неожиданно для себя делаюсь неприхотливым, как отшельник, и ни в чем не нуждаюсь. А если провожу время с вождями — ем, пью и рассказываю им сказки «Тысячи и одной ночи», без чего они, видимо, не могут обойтись, — то возвращаюсь потом в этот скромный приют теней, к украшенному подвесками круглому стеклянному абажуру шамадана [161] Здесь: лампы. и маленькому, уютному складному креслу, чувствуя себя околдованным. А Таха ждет, ни разу не вздремнув, да и не зевнув, ждет, сидя на корточках, в полном молчании, как и положено необразованному юнцу. Черты мальчика делаются еще более прелестными благодаря его бдительности, которая никогда не раздражает и не граничит с дерзостью. Это почти абстрактная форма внимательности, ставшая для него одним из условий выживания. Он поступил ко мне на службу только на время этой поездки, однако в его обществе я уже не чувствую ни малейшей неловкости — как не чувствуют ее, полагаю, давно состоящие в браке супруги, — и пока я сижу, пишу, а то и просто глазею на луну и звезды, его взгляд, легкий, отнюдь не требовательный, устремлен на меня, а в глубине круглых глаз, этих темных небесных тел, отражаются звезды и лампа!