Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

И тут я вспоминаю, что он ничего об этом не знает, а я ничего не знаю о нем. Я перевожу взгляд на него, улыбаюсь, и, чуть помедлив, он улыбается в ответ, начинает подниматься, но я жестом велю ему не беспокоиться. Какое-то мгновение он колеблется, а когда вновь садится на корточки, от нерешительности не остается и следа.

31 мая 1926. Вчера была страшная драма: Таху ужалил скорпион… Я как раз возвращался домой: жара стала слишком сильной, и мне не удалось разрешить спор между двумя мужчинами из-за свиньи — свиньи, которую одному из них вручили в награду за своевременную уплату налогов. Относительно этого у меня не возникло сомнений, к тому же на свинье имелось клеймо, но второй парень, довольно учтивый субъект, явно любящий пофлиртовать, заявил, что этот замечательный налогоплательщик задолжал ему свинью, мало того — двух свиней, и он считает, что имеет полное право ее забрать. Дело требует более тщательного рассмотрения. Они с двух сторон взяли меня под локотки так, словно каждый был уверен, что я встану на его сторону. Подходя к дому, я был потрясен, увидев, как Хасан, этот невозмутимый циник, с угрожающей быстротой, прихрамывая, несется по маленькой песчаной площадке, все еще сжимая в руке большую деревянную ложку, точно оружие или символ какой-нибудь гильдии. «Сэр, лорд, — вымолвил он задыхаясь, — мальчик очень-очень ужален».

Хоть и отупев от жары, ради приличия я несколько секунд размышлял, причем мыслил на английский — а может, и на арабский — манер, исключительно метафорами. Я даже предположил, что допустил какую-то страшную ошибку, нарушение некоего обязательства, чреватое ужасными последствиями, и что м а л ь ч и к, мой Таха, уязвленный грубым попранием благопристойности, удрал или по крайней мере сидит где-нибудь и дуется, пугая и нервируя Хасана своим непослушанием. Но тут Хасан забавно изобразил резкий колющий удар ложкой, и до меня дошло, что он изъясняется «без аллегорий».

Оказывается, когда Таха сидел на крылечке кухни и был занят не чем иным, как чисткой моей обуви, он, нечаянно уронив щетку, вызвал враждебные действия со стороны лениво ползшего мимо скорпиона, который тут же ужалил его в икру ноги (мальчик ходит босиком, и ступни у него так задубели, что их не сумел бы проколоть ни один скорпион, а подол джеллабы он, как рисовалось моему мысленному взору, задрал и зажал между коленками). Во всем этом, разумеется, не было ничего необычного, и я отлично знал, что надо делать. И все же я был потрясен, осознав, что мне передалась Хасанова паника, что и сам я, взволнованный этой историей, начал вдруг задыхаться. Я бросился бежать к дому, а Хасан поспешил следом, выкрикивая что-то по-нубийски плачущим голосом, то громким, то затихающим, как журчание воды, выплескиваемой из дома на камни.

Разумеется, раньше я несколько раз имел дело со змеиными укусами, и потому сумел справиться с волнением и чувством сострадания, сумел принять безмятежный, как у доктора, вид. Бедный мальчик по-прежнему сидел — правда, уже откинувшись назад — у входа на кухню, не то оцепенев от испуга, не то попросту не решаясь пошевелиться. Однако дыхание было тяжелым, изо рта текли слюни, на верхней губе выступили капельки пота. У него хватило сообразительности на то, чтобы крепко, обеими руками, сжимать ногу под самым коленом. Сначала мне следовало бы зайти в дом, и теперь я стрелой помчался туда, взял свою санитарную сумку, ощупью проверил, всё ли на месте, закрыл ее и выбежал во двор. Благодаря перемене своей роли я получил возможность грубо помыкать мальчиком, с подчеркнутым равнодушием добиваться некоего подобия близости, которая при других обстоятельствах оставалась бы недостижимой — хотя ее перспектива была очень заманчивой, и я пытался торопить события посредством тысяч намеков и знаков внимания. Я с трудом подтащил Таху ближе к краю ступеньки и изо всех сил дернул его за руки, которыми он судорожно стискивал ногу. Жало находилось немного ниже, на плоском, как у ребенка, скате икры — именно там, куда, наверное, с удовольствием ужалил бы и я, — и выглядело весьма угрожающе. Я поспешно достал из сумки турникет и так туго, как только возможно, перетянул мальчику верхнюю часть ноги (взяв в руки этот жесткий резиновый ремень, я стал строг, как матрона). А потом суетливо, исключительно по необходимости, откинул собравшийся в складки подол джеллабы, обнажив бедра Тахи и не преминув на них взглянуть — хотя и почти без всякого любопытства, ибо этот случай позволил мне на несколько минут преобразиться в нравственном отношении. Чего, однако, не произошло с Хасаном, который, придя то ли в отчаяние, то ли в восторг, всё это время взволнованно ходил взад и вперед у меня за спиной, а тут, воспылав вдруг желанием помочь, наклонился и задрал джеллабу так, что его жадному взору открылись половые органы мальчика — правда, Таха тотчас же вновь расправил складки ткани и, как я заметил, посмотрел на Хасана рассеянным, страдальческим взглядом. И ничего удивительного: старый развратник явно выбрал не самый подходящий момент — и к тому же с неприкрытым сладострастием воспользовался беспомощностью Тахи, — а поскольку при этом было удовлетворено и мое любопытство, я пожурил Хасана и велел ему возвращаться в дом, после чего (а всё это длилось считанные секунды) взял свой скальпель и так виртуозно, проворно, решительно извлек жало из воспаленной ноги мальчика, что тот, приподнявшись, очень удивился, когда я взял жало двумя пальцами и показал ему, а по ноге потекла тонкой струйкой кровь.

Я сделал всё, что было в моих силах: выдавил яд, обработал и перевязал ранку. Хотя действовал я почти без промедления, кое-какой вред был причинен, и Таху уже начало слегка лихорадить; поэтому я взял его на руки — мальчик, оказавшийся довольно тяжелым, обхватил меня обеими руками за шею, словно не совсем проснувшийся ребенок, — отнес в дом и положил на походную кровать в той комнате, что рядом с моей.

Сейчас он спит — я дал ему снотворного, хотя дело, по-моему, идет на поправку. Хасан приносит нам обоим еду — сегодня вечером Таха впервые выпил немного мясного бульона, а я посидел с ним и поел мяса газели с фасолью, — причем отлично приготовленную, хотя с поваром я был строг, сказав, что Таха очень болен, что обращаться с ним надо бережно и тревожить его нельзя. Всё это я считал важным, поскольку меня целый день не было дома, и больной фактически оказался у Хасана в руках. Вчера мальчику было очень плохо, и я почти всю ночь сидел с ним, съежившись на табурете под противомоскитной сеткой, вытирал ему лоб и давал обезболивающее. Было ужасно жарко, и казалось, что он весь горит: стоило мне убрать губку, как пот вновь выступал у него на лбу, длинные ресницы трепетали, рот был постоянно открыт. Воду он пил буквально галлонами. Когда он наконец уснул — что-то бормоча и беспрестанно ворочаясь, — я на минуту вновь почувствовал себя одиноким и уставшим. Мне и самому очень хотелось спать, но душу бередила тревожная мысль о том, что я не всё сделал как следует, что он не поправится. Разумеется, когда я лег, заснуть мне не удалось. Я лежал не смыкая глаз, беспокойно метался и потел так, словно это я стал жертвой скорпиона. Потом, почти одновременно, сквозь ставни начал пробиваться свет утренней зари, жара, которая, казалось, спала лишь на мгновение, резко, устрашающе усилилась, а прекрасная простота дома в кои-то веки обернулась чудовищным убожеством, чем-то вроде западни, где невозможно выбраться из одной комнаты, не оказавшись запертым в другой. Я чувствовал, как тяготит меня бремя ответственности, в то же время придающее мне сил, — и это было гнетущее чувство. Вернее сказать, оно напоминало судорогу во время купания — неожиданное испытание в дружественной стихии, которая раньше только поддерживала жизнь, а теперь вдруг сделалась грозной.