Акиф Гасанов - Реквием

«Ты что, командир, не поздравил нас с праздником?»

«Я-то хотел, но, Дмитрич, вы начали за день до него, а сюда заходить без твоего приглашения я не мог».

Дмитрич сидел во главе стола, абсолютно трезвый, хотя у его окружения, пьющего третий день, состояние было остекленевшее.

«Налейте командиру!»

Сидящий рядом, хитро улыбнувшись, плеснул мне стакан, чокнувшись с соседом и провозгласив: «За вас, доблестных строителей светлого будущего!» (Дмитрич любил так называть зэков), я одним залпом опустошил стакан.

Я уже умел пить спирт, но это было без предупреждения и отдавал он соляркой, поскольку раньше омывал стекла военных самолетов и было ощущение, что я проглотил ежа, только что вылезшего из мазутной ямы, и он, дойдя до желудка, отчаянно просился обратно. У меня выкатились глаза, я побагровел и стоял, затаив дыхание и плотно захлопнув рот, боясь окропить застолье огненной жидкостью. Сидящие за столом покатились от смеха.

Дмитрич встал и с расстановкой медленно произнес: «Ты что налил ему, сука? Ты не понял, что это мой гость и я его пригласил?»

Зэк, моментально отрезвев, дрожащим голосом, заверещал: «Дмитрич, да я пошутил, ведь весело же!»

Публика замолкла, наступила гнетущая тишина.

«Пошутил? Где бутыль, а ну подыми?»

Это была бутылка из-под вина, зэк поднял ее над головой.

«Пей, сука, из горла, поперхнешься, затолкаю в глотку!»

Весь стол уперся глазами в этого несчастного, потому что содержимое бутылки гарантировала если не смертельное отравление алкоголем, но точно неделю очень тяжелого похмелья.

И он засосал всю бутылку и было совершенно очевидно, что любой сидящий беспрекословно выполнил бы указание Дмитрича и загнал пузырь до самого донышка в глотку зэка…

«Командир, ты уж прости, не так я думал отметить с тобой праздник. Шнур, проводи командира».

И тут я осознал, что за всей видимой человечностью Дмитрича была железная воля и беспредельная, звериная жестокость, позволяющая управлять этой массой потерявших человеческий облик людей, готовность убить любого, кто посягнул бы на его право быть вожаком этой стаи…

Я еле держался на ногах, меня довели до койки, и я уснул мертвецким сном…

И возвращаясь из стройотрядов, я вновь активничал, поскольку не было других вариантов отлынивать от скучных лекций, которые по существу ничего особого мне и не дали, и я успешно обходился по жизни без них, и учеба с таких позиций вполне удавалась и какого-либо антагонизма между мной и учебным процессом не было и нас обоих удовлетворял такой симбиоз. И так я попал на совместное мероприятие с соседней с нами Консерваторией и впервые увидел ее.

Я нисколько не преувеличивал свои достоинства, более того, критически относился к себе. Парень из простой интеллигентной семьи с небольшим семейным бюджетом, живший в те времена в Военном городке в старом деревянном доме, без каких-либо радужных перспектив, особой красотой и шармом не выделявшийся и к тому же с гипертрофированным чувством гордости, отягощенным комплексом неполноценности, я вполне объективно полагал, что это не мое, меня просто допустили к этому празднику жизни. Я ничего не мог предложить этому кругу элитной бакинской молодежи и поэтому спокойно воспринимал всех красавиц страны, собранных в одном учреждении. Но что-то действительно екнуло — она была другая, она была особая и я это понял сразу.

Но жизнь продолжалась, и спустя пару лет я закончил институт и меня забрали в райком комсомола, и я там организовывал что-то и отвечал за что-то и выполнял все очень аккуратно и при этом достаточно хорошо и меня полюбили коллеги, потому что я располагал к себе, и все бы ничего, если бы она не пришла на какое-то мероприятие. Я понял, что пропал и это было настолько безнадежно, что я почувствовал невыносимую слабость, которую, было очевидно, мне уже не пересилить.

Как только она вышла из здания, я выбежал на балкон и долго смотрел, как она стояла на остановке и на ней был светлый плащ со странной накидкой пушкинских времен на плечах и я думал, что этот плащ ей совсем не подходит и сокрушался, зачем она его надела и понимал, что со мной происходит то, чему я должен противиться и осознавал, что я вряд ли это смогу.

И так она изредка приходила в райком с какими-то бумажками в сектор учебной работы и минуты ее присутствия превращались для меня в истинные муки.

Я безумно ее полюбил, задыхаясь при одном ее виде, заикаясь и отвечая невпопад и ненавидя себя за неожиданную слабость, а она смотрела на меня удивленно, принимая, как я думал, за некое странное существо.

Я выросший на улице, где, как правило, тебя опустят, если не ответишь — превращался в аморфное тело, глубоко презирающее само себя. Бывало, меня били в кровь, но я знал, надо вставать и отвечать. Били нещадно, и я привык к боли, терпя и ужасаясь лишь при одной мысли, что сломают — это на всю жизнь. Теперь я был сломлен, растоптан, готовый к любым перипетиям судьбы, в которую никогда не верил.

Я прекрасно понимал, что это не мое, что ничего путного из этого не получится, воздушное создание не из моего мира и я — мы были слишком разные, находясь на абсолютно противоположных полюсах. Но не мог совладать с собой и еще больше ненавидел себя.

Никогда особо не задумавшийся о высоких чувствах, с легкой иронией воспринимавший мелодрамы и закрывающий на второй странице книги о страданиях двух влюбленных, я стал воочию видеть и на себе осязать, что значит любить женщину. Когда весь мир сужается до одной ее… Когда для тебя ничего нет прекраснее на всем свете, кроме как этого божественного создания, сошедшего с небес. Когда дыхание перехватывает, увидев ее, когда каждое ее слово ты воспринимаешь как послание с небес. Она этого не знает, она просто улыбается, и ты растворяешься в этой улыбке…

Это было невыносимое состояние, я все время думал о ней, каждое ее слово звучало во мне на сотни мотивов, принимало десятки смыслов и оттенков.

И потом меня перевели на работу в райком партии и там у меня не было никаких перспектив, поскольку ни я, ни мои близкие связями не располагали и был я немного эмоциональным, немного верящим в справедливость, полагающим что мир изменить можно, пока не понял, что легче измениться самому, но это было позже и я опять забегаю вперед, поскольку мысли в затухающем сознании все время перескакивают.

Теперь, отлученный от молодежной среды и перестав хоть случайно, но видеть ее, набравшись смелости я изредка звонил и косноязычно спрашивал, как дела, она удивленно отвечала, и я вешал трубку. Слыша ее голос, я чувствовал, что погибаю… Я проклинал себя за эти звонки, ее голос ломал меня, он днями звучал во мне, ее имя заполнило мой мир, я задыхался, понимая, что я никто и ничего светлого в этой жизни не могу предложить…