Марина Москвина - Глория мунди

— Безобразие! — возмущался Лёша. — Самое святое, что изобрело человечество, — это почта. Почтальон умирать будет — встанет и пойдет! Даже в Гражданскую войну почта работала…

Месяц им на раздумье, как половчее извернуться и ускользнуть от ответственности за свой косяк, для чего они держат закаленный в подобных передрягах юр. отдел, всегда готовый к выгораживанию своих папуасов.

Внезапно выяснилось, что и моя Кассандрова намерена двинуться в атаку с напарником, он по профессии геодезист, инженер, но учится на адвоката, хотя совсем взрослый человек, папа у него художник Гололобов — прославленный социалистический реалист, автор картины «Взятие Берлина», широко известной по энциклопедиям и хрестоматиям советской живописи. Старик и сейчас в строю, а его сын Федя оказался на редкость талантливым стратегом и «может всегда придумать что-то интересное, если мне в голову ничего не придет!» — сказала его партнерша.

С Федором Гололобовым я так и не познакомилась, только получила страницу паспорта с мутной фотографией для оформления доверенности — в том, что они с Кассандровой вправе защищать мои интересы во всех судах судебной системы Российской Федерации, и, поскольку дело у нас тонкое, таящее неожиданные взлеты и изгибы, — в поисках справедливости дойти до третейского суда, мирового суда…

Страшный суд я не стала включать в нотариальную доверенность, надеясь, что дотуда распря не докатится.

Обуянные жаждой мести, мы с Лёшей напрочь забросили хозяйство. Все мысли были о решительном бое. Я пошла в магазин, купила муку, соль, сахар…

— А порох? — Лёша спросил сурово.

Фантазия рисовала нам упоительную картину: вызванных на ковер газетчиков из отдела «срочно в номер» — как они стоят, потупив носы, понурив неправильной формы головы, с унылым и безучастным видом, с темными улыбками. Между тем главный, который наверняка во время учиненного ими ералаша охотился в Африке на львов, — мечет с Олимпа громы и молнии. А с них — как с гуся вода.

— Что ты хочешь? — говорит Лёшик. — Народ алчет новостей. Хотя все новости, если присмотреться, одни и те же. В прошлом году я смотрел по телевизору: на Новый год в психбольнице елку вверх ногами подвесили к потолку и водили хороводы. Мне это запомнилось. А год спустя снова сообщили то же самое. Где они другое-то возьмут?

За время нашей борьбы я превратилась в паупера — высоким стилем так именуют голодранцев. Лёшик на моем фоне выглядел компаньоном и благотворителем.

— Гони, Лёш, деньги, — говорила я ему, отправляясь к нотариусу за протоколом письменных доказательств моего подмоченного авторитета. — Ты же знаешь, я на бриллианты и на меха не трачу.

— …а только на космические исследования! — подхватывает он. — Насколько далеко звезды простираются, мы должны изучить. И спустим на это все наши гонорары!

За разговорами о том, как бы половчее прищучить наших обидчиков, муж мой надевал носок, и — трах-тара-рах! — его пятка с треском оголилась.

— Sic transit gloria mundi [1] Так проходит слава мира (лат.) . , — торжественно произнес он. — О скоротечности жизни и о длине дороги мы узнаем по рваным носкам.

Вскоре я получила от своих защитников готовую протестную ноту. И хотя Кассандрова на все лады расписывала ужасающие последствия, которые могли бы случиться, но не случились по вине этих лопухов, главной мыслью было: «Увидев свой портрет в разделе криминальной хроники, Марина Львовна перенервничала». Искомый миллион в подобном контексте выглядел, по меньшей мере, блефом.

Мы приняли нелегкое решение уполовинить цену за мою попранную честь. Но и тогда адвоката одолевали сомнения. Для пущего драматизма явно следовало усугубить моральный ущерб, не хватало отягчающих обстоятельств. Тем более что какие-то инциденты все же имели место.

Вчера позвонил мой друг детства Егорка Шумидуб, ему пришлось где-то по случаю забежать в общественный туалет.

— И представляешь? — он мне докладывал с места события. — На гвозде болтается лишь один клок газеты с твоим портретом. Я просто не знаю — на что решиться!..

Еще на книжной ярмарке у меня попросила автограф читательница, видно, не от мира сего, попросила ей написать на книжке: «Елене с Сириуса», после чего воскликнула при всем честном народе:

— Так это вы украли бутылку с вечеринки?

Нет, я понимаю: всё это не в счет. Но мы столько времени ухнули, нервов и денег, столько было забот, конфликтов и нерешенных проблем, черт с ним, с миллионом, хотя бы что-нибудь окупилось, мы с Лёшиком были бы рады.

Но с точки зрения юриспруденции мой случай считался каким-то невыпуклым, неколоритным, подмоченная репутация в чистом виде не поражала воображение. То ли дело — повыгнали бы отовсюду, вдрызг разорвали дружеские и деловые связи, муж ушел к другой, истец загремел в больницу, жизнь должна покатиться под откос после всей этой галиматьи, тогда свара стоила бы …мессы.

— А нельзя это как-то организовать? — спросила Кассандрова.

Я крепко задумалась, какой можно мне нанести вещественный урон как писателю и общественному деятелю?

— Ну, например, тебя можно выгнать из редколлегии «Мурзилки»! — предложил Лёшик.

Я позвонила в журнал, они, разумеется, были в курсе, близко к сердцу приняли мою беду и мгновенно прислали эпистолу с изображением Мурзилки в красном берете с кисточкой. В нем говорилось, что после случившегося Мурзилка меня знать не знает, видеть не хочет, дел со мной иметь не желает, из редколлегии пока не исключает, но на презентации и фуршеты приглашать больше не будет.

Плюс мы написали нашему эстонскому другу, Тоомасу Каллю, который перевел уже две мои книги и собирался взяться за третью, — чтоб он сочинил строгое письмо, дескать, прочтя о вопиющем случае касательно воровства бутылок, он наотрез отказывается переводить меня на эстонский язык, поскольку все-таки он переводил Гоголя, Булгакова и Быкова, приличных, в общем-то, людей, и не хотел бы свое доброе имя ставить в один ряд с беспутными русскими мошенницами.

Тоомас, бедный, как ни старался, не мог взять в толк, что от него требуется, поэтому решил на всякий случай отложить перевод моей книги до лучших времен.

Шло время, никто передо мной не собирался извиняться. Однако почуяв неладное, на сайте газеты портрет заменили втихаря на бутылку красного, и это мгновенно повлекло снижение просмотров: со мной-то уж пересмотрели мириады!

— Душа моя чиста, совесть кристальна, сердце бьется ровно, — каждое утро напоминал себе Лёшик на всякий пожарный, ибо это событие нас совершенно выбило из колеи.

— Хорошо, хоть не из седла! — подбадривал он меня. — Выбьют из седла — держимся, чтобы не сбили с ног, с ног собьют — стараемся, чтобы в яму не скатиться…