Марина Москвина - Глория мунди

Он стал так нежен со мной, так внимателен, как с человеком, пережившим кораблекрушение.

— Это нашему брату, авангардисту, — даже на пользу, — шутил он, — чтобы его имя трепали повсюду, неважно в каком контексте. А даме — нужно другое…

Он подошел ко мне, я жарила яичницу, и обнял, а сам такой горячий!

Я:

— Лёша, — ему шепчу, — ты обжигаешь меня!

Оказывается, он прижался ко мне с чайником на животе.

Охваченные огнем желанья, мы с ним слились неразрывно, и весь этот мир с его дребеденью куда-то провалился, осталось только дыхание вечности. Так мы парили, полные жизни и любви, созвучные с целым, порвавшие путы, подвластные лишь небесной гармонии. В воздухе музыка заиграла из какого-то советского кинофильма времен оттепели, когда в финале герой уходит вдаль, помахивая чемоданчиком, то ли он жениться собрался, то ли уезжает на БАМ, одинокий, но просветленный…

Вдруг звонок в дверь. Лёша говорит:

— Иди, открывай, это тебе пенсию принесли.

Я открываю, стоит почтальон и протягивает заказной конверт — из редакции.

В конверте лежало ответное послание, написанное высоким суконным стилем, особенно хороша была фраза, уж точно не от «тети Мани», она б до этого не дотумкала:

«Для минимизации возможных негативных для Вас последствий в той же рубрике „Срочно в номер“ мы опубликовали соответствующее сообщение…»

К этой напыщенной херне прилагалась газета, где на первой полосе — опять в той же самой, туды ее в качель, криминальной хронике — в уголке приютилось жалкое извинение, дескать, бутылки утащила одна Москвина, а портрет-то дежурному по «срочно в номер» подвернулся — ее тезки, вследствие чего вышло маленькое досадное недоразумение, можно даже сказать, метаморфоза. Москвина же, та, чей светлый образ им попал под горячую руку, — это всем Москвиным Москвина, и побольше бы таких Москвиных, вот что мы обязаны донести до сведения наших дорогих читателей.

О «возмещении», разумеется, не было ни слова. И на сей раз вовсе обошлось без портрета. Правда, над сиропом, которым они щедрою рукой залили свою оплошность, красовался портрет тыквы, освещенной солнцем, мол, некий огородник вырастил чудо-тыкву размером с запорожец. «Самая большая тыква России пришлась бы Золушке по душе» — гласил заголовок.

Такого елея «хроника происшествий» не видала с сотворения мира. Жуткие криминальные драмы скромно отодвинулись в сторонку и выглядели необходимым балансом к нашему с тыквой неуемному разгулу позитива.

Господи, убереги нас от людей, зверей и от технического прогресса! Развеется ли когда-нибудь пелена, и я познаю истину о самой себе, которая приносит понимание и свободу, или мне придется вечно барахтаться в неумолимом потоке сансары? Нужно испытать разные ритмы, войти с ними в резонанс, иначе так и будешь, как неприкаянный Джек, на сквозняке и юру блуждающий по свету с тыквой на голове, — смотреть на людей и видеть в них сборище безумцев.

Я шла по улице, меня обтекали прохожие, такие пресные, такие непраздничные, не на чем сердцу успокоиться, ей-богу! Смеркалось, у дверей аптечного домика толклись двое бродяг, два заплутавших, растерянных существа. У одного из них явно наметился ко мне интерес. Он двинул навстречу мелкими шажками на негнущихся ногах и встал передо мной, как лист перед травой.

— Опа! — глаза его лихорадочно заблестели, он радостно присвистнул и расплылся в улыбке. — Знакомые все лица! Ведь это про тебя писали, что ты стырила бутылки? Нет, реально пришлось горбатиться по сто часов за жбан? Ну, ты попала! Значит, на свободе? С чистой совестью? Слушай, …тут мой корешок на краю могилы, мотор у него шалит, — он показал на друга, а тот закивал головой, жалобно улыбаясь, и схватился за печень. — Возьми нам пару фанфуриков?

— Что?

— Два пузыря боярышника! Нас туда не пускают, а с твоей физией везде зеленый свет… Пару флакончиков — пока этот сударь не окочурился!..

Второй вагабонд застонал и прислонился к стенке. Ну, прямо вылитый мой стародавний приятель Олег Севастьянов в роли Эстрагона из пьесы Беккета «В ожидании Годо». Пыхтя и тяжело вздыхая, он принялся зачем-то стаскивать ботинки и театрально шевелить пальцами ног.

А надо заметить, с возрастом у меня появился какой-то бзик. Вот я слоняюсь по улицам и переулкам детства, юности, забредаю в кафешки, жую овсяные коржики, слушаю музыку, глазею на прохожих и — экая идиотина! — в девчонках и мальчишках вдруг узнаю своих одноклассников и однокурсников, причем еле сдерживаю себя, чтобы не вскочить, не побежать, не окликнуть…

Олег Севастьянов! — проносится у меня в мозгу. Кто может еще с таким неимоверным усердием стаскивать башмак, с такой безрассудной надеждой заглядывать внутрь, шарить там рукой, переворачивать и трясти, и пытаться потом на земле отыскать хоть что-то, рожденное голой пустотой.

Вот-вот зазвучит реплика Владимира:

— … Давно уже… я спрашиваю себя… кем бы ты стал… без меня… Ты бы сейчас был просто мешком с костями, можешь не сомневаться!

— Возможно, — произнесет не спеша Эстрагон. — Мне помнятся карты Святой Земли. Цветные. Очень красивые. Мёртвое море было бледно-голубым. Лишь только взглянув на него, я чувствовал жажду. Я говорил себе: «Мы поедем туда на наш медовый месяц. Мы будем плавать. Мы будем счастливы».

— Тебе надо было стать поэтом, — это Диди.

— Я им был, — (Гого (Эстрагон) показывает на свои лохмотья). — Разве не видно?..

В театре Ермоловой во время спектакля, который я раз двадцать смотрела, не меньше, зрители толпами поднимались и покидали зал, громко хлопая дверьми.

Буфетчицы жаловались Олегу:

— Что вы там показываете? Они уходят до антракта, не покушав. Кто такой Беккет? Публика спрашивает у нас, а мы не знаем!

В «Гамлете» он сыграл тень отца Гамлета. В фильме «Смиренное кладбище» исполнил роль могильщика. В областном ТЮЗе играл пьяницу в пьесе Горького «На дне». Он звал меня «светом своих очей», писал мне письма и сочинял стихи.

Я вытащила из кармана кошелек. Тот был пуст, как башмак Эстрагона.

— Мы их потеряли? — спрашивает Диди.

— Мы их разбазарили, — отвечает Гого.

— А ты просто так возьми, — сказал мне Диди. — Заглянешь, вроде по делу, а там, в углу, слева, коробки, только что привезли и поставили, я видел.

…Не будем тратить время на пустые разговоры, — всплыл в моей памяти скорбный беккетовский монолог. — Сделаем что-нибудь, раз представляется случай. Не каждый день мы бываем нужны кому-то. Конечно, призыв, что мы услышали, адресован не нам, а всему человечеству. Но в этот момент и на этом месте человечество — это мы, нравится нам или нет. Воспользуемся, пока не стало слишком поздно. Достойно представим те отбросы общества, с которыми сравняла нас беда.