Марина Москвина - Глория мунди

Я открыла дверь и вошла в аптеку. В окошке за стеклом сидел рыжий провизор и смотрел на меня: чего, мол, надо? Не узнал, уже хорошо. А кто будет читать извинения, тем более без портрета? Я так волновалась, что названия лекарств повылетели у меня из башки. Спокойствие. Где наша ни пропадала? Везде пропадала! — как говорит старик-отец.

— Мне, пожалуйста, панангин, — твердо говорю, пытаясь унять дрожь в коленках, — анальгин, аспирин, санорин, валерианку, пустырник, валокордин, валидол, фитолакс… Долголет, нестарин и — чуть не выпалила я напоследок — …геронтодог.

Последнее время я часто беру эту троицу: долголет — учителю, нестарин — себе и геронтодог — сеттеру Лакки. Главное, не перепутать — кому что!

Аптекарь пошел шарить по ящичкам. И тут возник образ неких вихревых сил, меня словно подхватило восходящим потоком — в конце концов, общая картина уже нарисована в пространстве и во времени, — мы видим только малую ее часть, и выбора нет, есть только уникальная возможность! Сама не помню, как я оказалась в углу около пирамиды коробок. Верхняя была приоткрыта, я сунула туда руку, схватила три пузыря и выскочила на улицу.

Какое же требуется от человека терпение и мужество иметь дело с мистерией в мельчайших ее проявлениях, искать совершенство в любых ее элементах, когда всё только и пытается тебя поймать в ловушку, пленить, лишить способности внять высшему зову!

Из куста отцветшей персидской сирени махали мне Диди и Гого, я, пробегая, сунула им фанфурики и бросилась через дорогу. На крыльцо выскочил провизор, полы его белого халата развевались на ветру:

— Держи воровку! Она украла лекарства! — кричал он. — Б…!!!

Я неслась в темноту, сквозь какие-то заросли и бурелом, по бульвару, от дерева к дереву, я, кстати, довольно быстро бегаю для своих лет, в ушах у меня ревели тибетские снежные львы, пели трубы, гремели барабаны. Аптекарь, видимо, не рискнул бросить без присмотра свой магазинчик. С галопа я перешла на рысь, потом на шаг, сердце мое бешено стучало, я шла и шла, без цели, без смысла, пока ноги сами не принесли меня к Учителю. Как я очутилась в его дворе, не помню ни метро, ни трамвая, ни перекрестка, ни детской библиотеки, где мы с ним не раз выступали. Сколько же времени прошло с нашего последнего разговора? Он мне рассказывал тогда, что его жена Лидочка уехала в Израиль навестить брата, а дочка в командировке.

— И вы ночуете один? — спросила я обеспокоенно.

— Ну, это я пока еще умею, — ответил он.

На мой звонок вышла незнакомая женщина и оглядела меня с головы до ног. Всклокоченное существо предстало перед нею, рваные штаны, грязные ботинки. Она провела меня на кухню и налила стаканчик кагора. Это была истинная сестра милосердия.

Учитель сидел в кресле, излучая сияние во всех направлениях. Голова чуть наклонена, на устах улыбка, взгляд скользил над моей головой, как будто вверху ему явлено было что-то незримое, чего не видят окружающие. Я взяла его за руку, стала что-то объяснять, изливать обиды, которые накопились в моем сердце за эти луны, я читала ему его стихи, говорила: «Так скучаю по вас! Я скучаю по вас!» А он глядел на меня откуда-то издалёка-далека, не человек — а мировой космос.

Я шла к метро, в спину светила мне звезда, я прямо затылком чувствовала ее далекий тусклый свет. И тут что-то случилось, чего я не понимаю даже сейчас… Вдруг звездный луч пронзил меня насквозь, небеса разверзлись и глас Годо раздался с вышины:

— Так это ты украла две бутылки?

— Нет, сэр, я украла пять, — призналась я как на духу.

— Фанфурики не считаю, они для спасения ближнего… — произнес Он и торжественно добавил: — Я прощаю тебе, Москвина, эти две бутылки!

Боже милостивый! Все рассеялось, исчезло как наваждение, как сон и мираж, будто снесло порывом ноябрьского ветра. Стало тихо, деревья склонились надо мной, выстилая тени перед ногами. И вдруг пошел снег, первый снег в этом году. Дорога стала белой и чистой, как писчая бумага. Я оглянулась посмотреть на свои следы.

Но их не было, вокруг лежал только ослепительно белый снег.

Так проходит слава мира (лат.) .