Дэвид Арнольд - Москитолэнд

– Мне нравится наш москтиный макияж, – говорит он.

Я представляю, как штат Миссисипи разваливается и погружается в залив, как в том сне, оставляя после себя только полчище мстительных москитов.

– Что?

Радостно поворачивая грани кубика, Уолт указывает на свое лицо:

– Это москит.

И он прав. В линиях, которые я совершенствовала часами – вертикальная ото лба до подбородка, двусторонние стрелки на щеках, горизонтальная чуть выше бровей – легко угадывается силуэт москита. Худосочно-палочный силуэт москита, и все же москита.

– Тебе понравилась ветчина? – спрашивает Уолт между щелчками кубика.

Все еще переваривая открытие, что все это время рисовала москита, я не отвечаю.

– Я купил ее на отцовские деньги.

– Что? – как в тумане переспрашиваю я.

– На отцовские деньги. Он дал их мне, когда отправил в Шарлотт. А сейчас они в тайнике, с моими блестящими штуками.

Даже не знаю, от какой части его истории я офигела больше всего.

Хотя нет. Знаю.

– Уолт, где твой отец?

Он мгновение смотрит в небо, размышляя.

– Уолт?

– В Чикаго, – говорит наконец, возвращаясь к кубику. Зеленая сторона собрана. – Эй, эй, зеленые готовы.

Пробую снова, максимально прямо:

– Уолт, почему ты не живешь с отцом?

Он крутит, щелкает и не обращает на меня внимания. Я вспоминаю его недавние слова, мол, его мама в гробу. Если отец остался один с ребенком с синдромом Дауна… боже, конечно, он не мог просто вручить пацану деньги и отослать прочь. Уолту ведь не больше пятнадцати-шестнадцати!

– «Кабс» из Чикаго, – продолжает он складывать остальные стороны кубика. – Они хорошие. Мои любимые.

Бедный ребенок. У меня не хватает духу сказать ему, что его любимая бейсбольная команда хуже всех.

– Да, Уолт. «Кабсы» невероятны.

– Да, подруга, – покачивает он головой. – Эти «Кабсы» невероятны. Мы должны как-нибудь сходить на игру. Но сначала нужно достать билеты. – Уолт вскидывает указательный палец. – Билеты.

– О чем болтаете, ребятки?

Тень за спиной Уолта могла появиться хоть пять секунд, хоть час назад. Это жутко, но самое жуткое, что Уолт не испуган. Он не подпрыгивает, не отрывает взгляд от кубика, вообще не реагирует. Говорящий выходит из-за деревьев, как настороженный хищник. Он высокий. Очень высокий. И на нем такая же красная толстовка, как на мне.

– О «Кабсах», Калеб, – отвечает Уолт. – Мы болтаем о «Кабсах».

Парень по имени Калеб хватает банку ветчины, падает рядом с Уолтом и открывает банку зубами:

– Уолт, что я говорил тебе о «Кабсах»?

Уолт хмурится, заканчивая сторону с синими квадратиками:

– Что «Кабсы» отстой.

Калеб кивает с набитым ртом:

– Верно. «Кабсы» отстой, чувак. Всегда были и будут, улавливаешь?

Я вдруг остро осознаю нехватку одежды. Почему-то перед Уолтом в таком виде щеголять не возражала, но с этим новеньким… в общем, я не собираюсь вставать и светить короткими шортами и мокрой футболкой. Как могу, прикрываю ноги пледом.

– А что это такое у вас на лицах? – спрашивает Калеб, глядя на меня через костер.

Вот хрень! Совсем забыла про боевую раскраску. Круг посвященных становится все шире.

– Ничего. – Я судорожно ищу оправдание. – Мы просто… ничего.

Калеб кивает и улыбается перепачканными ветчиной зубами. Что-то есть такое в его голосе, улыбке, запахе, одежде, волосах, крючковатом носе и подвижных глазах, отчего я чувствую себя неловко – будто монахиня в борделе, как говорила мама. Он сидит прямо передо мной, существо из плоти и крови, но, клянусь богом, ощущается скорее как тень, нежели как человек. Он достает из кармана пачку сигарет, сует одну в рот к недожеванной ветчине и прикуривает.

– Хм, вы просто ничего? – говорит, затягиваясь и пережевывая. – Очень красноречиво, солнышко.

– Меня зовут Мим, придурок.

Я натягиваю плед до самого подбородка и представляю себя в маленькой комнате наедине с Калебом. Он связан, а у меня нунчаки, катаны, сай и посох бо. Я – потерянная супер-Мим-дзя-черепашка.

Он выбрасывает недоеденную ветчину в лес, встает и берет новую банку:

– Как скажешь, Мим Придурок. Похоже, ребятки, у вас тут состоялась милая беседа о мамах, папах, цветочках, радуге и прочей ерунде. Присоединяюсь: мой старик любил творческий подход. Сукин сын лупил меня до потери пульса всякой домашней утварью, улавливаете? Утюгом, кастрюлями, сковородками, тостером и тому подобным. В том числе и без всякого повода. Пьяницей он не был, а то, наверное, это б можно было назвать поводом. Но дело в том, что для злобствования он не нуждался в алкоголе, улавливаете? Он и по трезвости справлялся. Но, видите ли, однажды я вырос. И знаете, что сделал? Достал из гаража огнетушитель и выбил из ублюдка дерьмо.

Калеб завывает, как волк, и вновь выбрасывает ветчину в лес. Неужто он моя полная противоположность: грубый курящий идиот, который мусорит жестянками на природе? Он смеется, и смех перерастает в кашель, напоминая о респираторных проблемах старушки Арлин. Вот только она была древняя, а этому вряд ли больше восемнадцати.

– В итоге государство сплавило меня приемным родителям, – продолжает Калеб, взяв себя в руки. – Уже на вторую ночь у них мой приемный папаша по имени… – Он стучит пальцами по подбородку, явно играя на публику. Он знает имя приемного отца или же просто все выдумывает. – Реймонд, точно. Так вот, Реймонд заносит кулак, но я-то уже наученный. Хватило с меня сковородок.

Калеб опускает ложку, которой ел, и вглядывается в огонь. Глаза его пылают.

– Я зарезал этого сукина сына на его же кухне.

Клянусь, он – тень. Говорящая, жующая, курящая, бранящаяся тень.

Уолт встает, какое-то время возится вокруг, потом идет к палатке:

– Принесу одеяла.

Ненадолго мы с Калебом остаемся одни. Я избегаю зрительного контакта, пялюсь на землю.

«Не поднимай взгляд».

Шуршание Уолта из палатки смешивается с потрескиванием костра, а то – со стуком моего сердца, и дальше – с ревом крови в венах, и все смешивается, и смешивается, и смешивается…

Я поднимаю взгляд.

Сквозь умирающее пламя Калеб таращится на меня, и я вспоминаю, как гас наш старый телевизор. Папа отказывался покупать новый. Цвета в углах экрана тускнели, грозя в скорости превратить каждый фильм в черно-белый. Но больше всего мне запомнилось, что, когда этот старый телик выключали, он издавал легкий щелчок, прежде чем экран пустел. Щелчок, сметавший в небытие истории и героев, как будто их никогда не существовало.

В глазах Калеба я вижу тот старый телевизор.

Выключенный.

Словно историй и героев никогда не было.

2 сентября, поздняя ночь

Дорогая Изабель.

Мыслей на тему реальности и отчаяния вагон! Фактически они лезут со всех щелей. Объясняю: я только что познакомилась с тем, кто пугает меня до чертиков. Когда я это пишу, он спит (думаю-надюсь-молюсь) по другую сторону костра, потому я должна действовать тихо и быстро.