Даша Берег - Три времени года в бутылочном стекле

Болезнь деда выявилась случайно и сразу на поздней стадии, незадолго до переезда Алисы в Омск, поэтому жить она стала именно с отцовскими родителями. Сначала от нее, по обыкновению, все скрывали, но потом, уже когда дед лег на первую операцию, скрывать было бесполезно. Алиса помнила, хоть ей и было прекрасно известно, что четвертая стадия рака – диагноз смертельный, новость эту она серьезно не восприняла. Ее дед не мог ничем болеть, а тем более – умирать, казалось ей, он ведь такой высокий, такой красивый, такой молодой, и никогда даже не простывал по-крупному, и рак – это вообще не про него. Алиса продолжала жить, как жила – немного училась, больше веселилась с друзьями. Дед не остался прежним после операции, что-то в нем уже тогда непоправимо сломалось, хотя результаты лечения и были неплохими в его случае, и он прожил еще два года после этого, но он стал похожим на склеенную чашку после падения. Чашка вроде та же, но склейка бросается в глаза. Пропала его фирменная стать, под грузом болезни сгорбились плечи, интересы сомкнулись на телевизоре, а все далекие-красивые страны остались где-то далеко, в здоровой молодости.

Однажды, в начале сентября позапрошлого года, Алиса ехала на учебу, автобус медленно двигался в пробке, отъезжая от очередной остановки, и она, обняв сумку с тетрадками, прислонилась к заднему стеклу, лениво разглядывая людей на улице. На остановке, позади остальных людей, стоял дед, раз в месяц он ездил на осмотры в онкодиспансер и сейчас, видимо, ждал своего 43 автобуса, автобуса смертников, как шутя называл он его, потому что это был единственный маршрут, на котором можно было доехать туда без пересадок. Дед стоял в сторонке от всех людей, и чему-то еле заметно улыбался, может, вспоминал что-то хорошее, на нем была убогая пенсионерская курточка и белая фуражка, в которой он любил ходить на даче, и он казался вдвое ниже и вдвое старше, чем обычно. И тогда Алиса впервые поняла, что дед – пожилой человек, и что он болеет, и что он умрет, а она – выросла, и нет больше той маленькой девочки-самолета, и нет высохшего фонтана в яблоневом цвете, и нет того ослепительно красивого мужчины, гордо идущего к трапу, есть только взрослая девушка и больной старик, и их время заканчивается. В сердце защемило, и на глаза навернулись слезы от этого внезапного осознания, и она дотронулась до стекла, словно хотела протянуть к нему руку – сквозь стекло, сквозь года, к нему, к своему детству, но автобус медленно отъезжал, а дед оставался позади, так и не увидев Алисы.

Но это откровение не сделало их ближе. Алиса не помнила, в какой момент своей жизни она разучилась говорить «я тебя люблю» своим самым близким людям. Наверное, еще в Сургуте? Или при первом переезде в Сургут? Скорлупа сломалась, но что-то в ней замкнулось при этом, и слова эти, самые важные слова, слова, способные все изменить, не просто застревали где-то в горле, они застревали где-то еще раньше, еще на этапе складывания букв. Маленькая Алиса могла бесконечно посылать эти сигналы в пустоту вокруг себя, большая же упорно молчала там, где нужно было говорить. Дед не узнал об их встрече. Никто не узнал. В декабре того же года дед умер.

– В последние полгода его жизни я заходила к ним с бабушкой очень редко, хотя жили они совсем недалеко, – продолжала Алиса, катая восковой шарик в ладони, – там, у них, было так тоскливо, так грустно, что я просто не могла… В сентябре его должны были положить на повторную операцию, но состояние резко ухудшилось, и ее отменили за ненадобностью. Мы все знали, что он вряд ли доживет до конца года. Последний раз я видела его в ноябре, он был уже плохой, весь высохший, мучился от болей… Я побыла совсем чуть-чуть, подержала за руку… Я не знала, что нужно говорить в таких случаях…

– А ты думаешь, кто-то знает? – спросил Капуста, мягко забирая у нее восковой шарик из руки.

– Надо говорить про то, что ты любишь, что ты помнишь, что ты ценишь, – возразил Вадим.

– Да, надо. Но я не сказала. Ни разу. Не смогла – слова… будто застревали в горле. Мне захотелось заплакать, и я ушла. И весь следующий месяц я заставляла себя снова прийти туда. В понедельник, во вторник, перед выходными, на следующей неделе… И не пришла. Всегда находилась какая-то причина. Я ненавидела себя за это, я била себя по лицу, но ничего не могла сделать. В пятницу, 15 декабря, утром приехали родители из Сургута, чтобы попрощаться с дедом, а вечером мы с друзьями что-то отмечали… я даже не помню, что. Я напилась… напилась просто вдребезги. Пьяная упала, поранила руку, кровь хлестала, а мы заливали рану водкой и ржали, как кони. Больно не было. У меня с тех пор шрам остался, – Алиса показала тонкую белую полоску на тыльной стороне ладони, – как напоминание. Я часто на него смотрю. Это самая гадкая часть меня, этот шрам… Потом у меня было страшное похмелье, целых два дня, все выходные я просто разваливалась на части. Родители почти все время проводили у деда, меня звали, но сильно не настаивали… Даже странно. Может, злились… Мы никогда больше с ними не вспоминали те дни. А я лежала дома ничком и проклинала себя. Как всегда, хотелось умереть и, одновременно, начать новую жизнь. Как всегда, с понедельника. Даже смешно. В понедельник я действительно собралась ехать к деду сразу после пар, у меня их мало было в тот день, в обед бы уже освободилась. Но в десять утра позвонила мама и сказала, что он умер. У меня никогда сердце настолько не уходило в пятки, как в тот момент. Я ведь последние полгода знала, что он умрет, и думала, что отреагирую достойно, но только я увидела мамин звонок, все во мне как ухнуло вниз… Я, еще не ответив, заплакала, и плакала целый день, как маленькая. А может, это маленькая я и была… Потом бабушка сказала мне, что он до последнего ждал, что я приду. Ждал больше, чем ждал маму. Но я не пришла. Не пришла. Я опоздала на несколько часов – и на всю жизнь. Это самое страшное. Самое страшное, что я сделала.

Исповедь кончилась. Алиса, вернувшись в сегодняшний день, увидела, что электричество снова работает, а часть свечей погасло, словно две эти силы просто обменялись энергией. Чтобы что-то получить, нужно что-то отдать.

«Ты мне, я – тебе». Все по-честному .

– Почему мне не стало легче? – тихо спросила она.

– А почему должно стать легче? – спросил Вадим. – Это просто еще один кирпич в твоей стене.

И правда, почему?

– Это самый ужасный кирпич.

– Это пока. Их еще у тебя до фига будет, – успокоил ее Вадим и подмигнул, – давайте покурим?..

– Не хочу я больше таких кирпичей…

Алиса вспомнила вечер, когда они с отцом собирались в Сочи, свое отчаяние, вперемешку с соплями, чуть дрожащие отцовские руки, складывающие вещи в дурацкий салатовый чемодан, и ощущение пропасти, растущей между ними.