Эна Трамп - Возвращение Робин Гуда

Казалось бы: соблюдай правила общежития. Матвей соблюдал. Еще до отъезда, это было обратной стороной самоуглубленности. А то тут тебя и заметелят, а мы анархисты, никак не согласны с отчуждением-выделением такой важной бытовой функции – в мента. Но до этого никогда не доходило, за много слоев, уровней. Не влюбленные не в него девушки не сидят не на лестничной клетке. Нигде. Всё принималось внутрь; и всё внутри утрамбовывалось до звенящей, порой, плотности. И всё не вмещающееся, или не вмещающее в себя этой плотности, удалялось. Когда уезжал, он оставил квартиру самой спокойной молодой паре. Не его вина (и не их), что потом все изменилось. Они изменились. За эти годы. Фиг выгонишь. (Он тоже. Выгнал.)

Соседу не было до Матвея, до общественного договора и теории разумного эгоизма никакого дела. Матвей зашел в тупик.

«А ты, красавица, – бормотал он, – …не постигаю я!» – соединив цитатой соседа и Юлю.

Линять с квартиры – тоже уже не выход. Если уже приехал.

Тупик как-то саморастворился. Доведя Матвея до унижения, до развенчания атрибутов владения (вот это слово). Там много еще факторов; но козырное слово – собственность. Собственность – это такая шняга, которая, уже разбитая, имеет свойство обволакивать сознание носителя. Бороться с ней – что с ветряными мельницами бороться. Бороться с ней нужно. Матвей ходил на речку, уток кормить. Вот, решил, что речка – это его собственность; бац – пожары. Бой в Крыму, всё в дыму.

Нет у человека на этой земле собственности. Если что-то тебе принадлежит – знай: ты только смотритель. Смотрящий.

Это так, к слову.

Был месяц март. Красавица ходила. Во дворе Ариец выпасал свою кошку. Ариец – так сформулировал Матвей для себя; вряд ли хоть раз поименовал вслух – кому, Лесбии? Лесбия сказала:

– Я вижу, от окна не отходишь, когда твоя Юля своих собачек гладит.

– Какая Юля? – Матвей правда не знал. – А, красавица?

– Краса-авица, – Лесбия взяла тон марухи-воровайки. Крыть-то нечем.

Они вместе стояли у окна.

– Она красится, – сформулировала Лесбия.

Матвей пожал плечами. – Все красавицы красятся.

Они смотрели, как красавица бегает за собачками. В углу двора Ариец тем временем выпасал свою кошку. Любовались.

Лесбия сказала грубым голосом:

– На мерседесе вчера ее привезли. Скоро укатит от вас красавица… на Сейшельские острова. Тьфу, давай отойдем, – вознегодовала она. – Как бабки подъездные обсуждаем.

А в другой раз:

– Я с Юлей познакомилась. – Уже никакой фамильярной «красавицы». Официальным тоном, подчеркивающим знакомство = владение: – Хочешь, сюда ее приведу?

– Приведи, – сказал Матвей. – Я с Катей пойду погуляю. Тут места нет на всех. – (А когда пожарные ночевали – было?)

Отвез младшую на Гагарина к детям, вернулся поздно. Когда вошел, они как раз закончили бутылку какой-то сладкой сливовой. Красавица светилась. Но Лесбия – какая молодец! – выступала сдержанно по-генеральски. Спина прямая, грудь вперед. На волосах бандана. Лесбия местами молодец. У нее был какой-то особый, межчеловеческий ум: она держала многих в голове и знала, что с каждым из них делать. Вопреки статусу матери, для которых, сколько Матвей мог понять, мир замыкается в детях. Могла бы стать профсоюзным организатором. Директором бизнес-проекта. Но не работала. Никак.

– Здравствуйте! – сказала красавица Матвею, улыбаясь.

А Миша сказал, что саундтрек фильмов – это такой плотный музыкальный фон, слова на котором лишь угадываются. И пока ты не выкрутишь определенную громкость, ты просто будешь не понимать, в чем там дело.

Матвей понимал, в чем там дело – удары по ребрам и давящиеся крики трудно спутать со скрипичным концертом; он не понимал, как это может помочь примирить с пропитывающим перегородки уханьем низких частот, пробуждающим в три часа ночи. – Но хоть рациональное объяснение.

Был месяц март, и солнце сияло в девять утра, прямо в закрытый глаз. Будильниками бились в энтузиазме синицы. В марте не работать. Только вставать, пить чай, подходить к окну, не задевая смирно молчащий компьютер. В углу двора Ариец выпасал свою кошку. На зиму он впадал в спячку – но с наступлением светлых денечков заступил на пост. Кошка очень породистая, сиамская, шерстью ударяла в коричневый цвет, аж черная. Осторожно ходит по снегу. Ариец пребывает неподалеку на асфальте, бормоча под нос, или напевая, или насвистывая. С третьего этажа не слышно, но, надо полагать: «о, ду либер Августин, аллес ист хин». – Это что: летом кошка пряталась в траве, и вот картина – ходит мужик, один – по газону! по клумбам! и вдруг огромными скачками срывается за трансформаторную будку. Ариец был как бы вечно пьяный, как будто бы даже шатался, но никогда ничего – ни банки пива – в руках его. Зато один раз видел, на автостоянке в нескольких домах от своего, без кошки, а с женой и машиной – аж остановился от удивления.

Наблюдай за наблюдателем!

Ариец даже не из его подъезда – из третьего, или четвертого. Отсюда прямой ход к кошкам: что вам, не соседи? Матвей был равнодушен к домашним (кошка Арийца не в счет), но дворовые вызывали уважение. Для примера – одна, трехцветная: каждую весну она, худая, но живая и целеустремленная, пересекает двор. Прошлым летом он высунулся из окна кухни – неизвестно зачем, понюхать, знать, дым, – как раз кошка стояла внизу. Взгляды их скрестились. Он отошел к холодильнику на предмет исследования остатков, там нашел рыбки консервной кусочек, творог. Что-то такое, что брошенным с третьего этажа обязано было распасться на атомы. Кошка продолжала смотреть. Он бросил. Кошка всю эту окрошку долго разыскивала и ела. Потом стала снова смотреть: всё? этим ты хотел откупиться? Пришлось дальше искать. Соседи, наверное, если бы видели, Матвея убили, лицевая же сторона дома, – а может они и видели. – Следствием этого одноактного приключения стало то, что не раз, подходя к окну – закрытому! – и видя кошку, пересекающую двор, он видел и то, что она останавливалась, поднимала голову и смотрела; смотрела ему в глаза! Что она различает с такого расстояния? через стекло? говорят, условный рефлекс образуется с одного раза; но какой тут рефлекс, тут – чувства! Еды этим летом не хватало и самому; но он несколько раз еще носил ей вниз в крышке из-под маргарина; никогда больше с окна. Потому что такие страсти. Это как – сидеть дома, заниматься; а тут мужик спускается на лебедке сверху с той стороны и читает, что у тебя на мониторе. Нужно было на зиму завести эту кошку в дом, а он не завел, не потому, что произошло уплотнение площади детьми. Детям от кошки лишь радость. Не хотелось портить нормальное свободное животное, превращать в лицемерную приживалку. Еще какое-нибудь нарушение адаптации к дикому существованию. В этой же квартире, две жизни назад, у него были три, котятами притащенные с улицы; все трое, выросши, попрощались с хозяевами через форточку. Ни один не разбился, но катастрофой был и третий раз, как первый. Это потом, когда он сам повзрослел, покинув дом… Что потом?