Юрий Кувалдин - День писателя

Высокий Бычок, одетый модно, как бы Слава сказал: «под фарцу», положил руку на плечо Вадиму, когда тот спустился вниз, подвел к толстому кабелю, висевшему на крюке, и сказал тоном наставника:

— Старичок, бери и выноси на улицу. Сейчас машина подойдет.

На полках вдоль стен стояли осветительные приборы: огромные «диги» и «десятки», поменьше — «полтинники» и «двадцатьпятки», совсем маленькие — «бебики». В торцы полок, обитых кровельным железом, были вколочены крюки, на которых висели кабели разного сечения, как хомуты на конюшне. Тот моток кабеля, к которому Бычок подвел Вадима, был самый толстый, с внушительными крючковатыми медными клеммами.

У Вадима едва хватило сил, чтобы сбросить кабель с крюка на пол. Глядя на этот черный моток, Вадим понял, что пришел работать не туда, куда хотел, что все иллюзорные представления о телецентре рухнули в одну минуту.

— Старичок, — прикрикнул Бычок, — давай-давай, тащи, «диги» пора таскать.

Вадим ухватил кабель, связанный в двух местах веревкой, за клеммы и волоком потащил на улицу. Асфальтовый двор был широк. У дверей осветительного сарая курили осветители. Вадим, разочарованный и подавленный, тоже закурил, став в сторонке. К нему подошел худощавый молодой человек, сказал:

— Ты не переживай. С «дигами» мы редко работаем. В основном — с «зеркалками». Легкие ящички, тонкий провод, штативы компактные.

— А вы давно здесь работаете? — спросил Вадим.

— Третий год.

— Я только до лета, — сказал взволнованный Вадим, как будто ему кто-то грозил трехлетним сроком работы в этом сарае, — и в институт.

— Можно здесь работать и учиться, — сказал щуплый молодой человек. — Я во ВГИКе на экономическом, на втором курсе…

— Да-а?

— Да. Жду места. Администратором не хочется. Пойду сразу на директора картины.

— А вы Славу Тимофеева знали?

— Он в телеоператорах. Год у нас отработал, дождался местечка и махнул в телеоператоры.

Шумно подкатил к дверям сарая грузовик, гремя бортами.

— На «Серп и молот»! — сказал шофер.

Дорофеев голосом армейского старшины крикнул:

— Кончай перекур!

Бригада осветителей принялась быстро загружать машину. Носили из сарая тяжелые «диги», такие же тяжелые неуклюжие треножные штативы на колесах, провода, распределительные коробки.

Следом за грузовиком подъехал автобус. Осветители сели в него, закончив погрузку, и поехали к выходу. Дорофеев бросил Вадиму новые брезентовые рукавицы.

В заводском цеху стоял металлический грохот. Бригада осветителей устанавливала прожектора на штативы, разматывала провода, коммутировала их. Дорофеев молчаливо ходил между приборами, глубокомысленно молчал, изредка поправляя галстук. По всему было видно, что перед заводскими работягами он хотел казаться иным человеком, чем был на самом деле, то есть представителем сферы культуры. Это у него плохо получалось, и Вадим усмехнулся, поглядывая на его простецкое лицо и потертый черный костюм.

Да и другие осветители держались надменно по отношению к заводчанам. Когда те что-нибудь спрашивали, осветители или величественно молчали или говорили что-нибудь сквозь зубы, типа: «Контровой не очень удачно поставлен, и рисуночек боковым надо подыграть».

Если осветители держали себя надменно в отношении рабочих завода, то столь же надменны были по отношению к осветителям кинооператор, его ассистент, звуковик и автор двухминутного сценария для «Московских новостей».

Вспыхнули голубоватые дуги между угольными электродами «дигов», цех осветился.

Ассистент кинооператора небрежно бросил Вадиму:

— Что ты, как этот, куда светишь? Дай чуть-чуть в потолок!

Ассистент был в батнике и в замшевой куртке и чем-то напоминал Славу, не внешне, а манерами.

Вадим с некоторой обидой поправил прибор.

В конце пролета показался коренастый мужичок, ведомый под руку автором сценария.

Когда они приблизились, Вадим разглядел на лацкане мужичка золотистую звезду Героя. Мужичок был лыс, розоват, упитан, подвижен.

Он подошел к станку, оглядел его, затем надел прямо на костюм засаленный черный халат, застегнув его на верхнюю пуговицу, чтобы белой сорочки с галстуком не было видно, и нацепил на изнеженную лысину берет с поблескивающими на нем опилками.

— Так! — воскликнул кинооператор. — Свет можно погасить. Пока. Порепетируем.

Вадим закурил в отведенном месте. На лавке сидели заводские рабочие.

— Что это за диво привезли? — спросил Вадим, кивая на переодетого Героя.

— А-а, — протянул один рабочий. — Такая падла, пробы ставить негде! Тут нам все мозги полоскал, за звездочку выкобенивался. Бывают же такие скоты!

— Ладно-ть тебе, Гриш! — успокоил его пожилой рабочий. — А то еще узнает и прижмет.

— Я ему прижму! Всю кровь выпил, пока тут был. Слава богу, туды взяли! — рабочий кивнул вверх.

Снимали фиктивного станочника часа три, потому что он не мог связно проговорить заранее заготовленный текст, все время путался.

Вечером усталый Вадим сидел в кресле у телевизора и жадно ждал «Московских новостей». Отчим, полковник МВД, шелестел газетой рядом.

— Вот он! — вскричал Вадим, когда пошел сюжет об «ударнике коммунистического труда».

Отчим сквозь очки смотрел на работающий станок, на рабочего в засаленном халате и в берете.

— Норму выработки я выполняю регулярно на два месяца вперед… В настоящее время я тружусь в счет следующей пятилетки.

— Вот негодяй! — воскликнул Вадим. — Его на заводе никто не видит, а он тут о нормах!

— Не горячись, — сказал отчим. — Об этом только ты и знаешь. А для народа это имеет большое воспитательное значение.

Принесли заявки от кинооператоров на свет. Чистопрудов разбрасывал осветителей по бригадам: кого на завод, кого на фабрику, кого в театр, кого в школу… То есть туда, где собирались снимать очередные сюжеты для новостей.

Вадима распределили на фабрику «Красный Октябрь» с бригадиром Борей Чесалиным, разбитным сорокалетним человеком, с золотым зубом, в замшевом пиджаке и в замшевой «щузне».

Пару зеркалочек положили в багажник микроавтобуса, прихватили оператора с ассистентом и автора.

Оператором оказалась миловидная молодая женщина Марина.

Когда ехали, она сказала ассистенту:

— Вчера читала «Живаго». Стихи прекрасны, а проза не очень. В общем, роман слабенький.

— Я бы не сказал, — ответил ассистент.

— Но исключить из союза такого поэта! — воскликнула Марина.

Вадим разволновался и, глядя на Марину, продекламировал:

Марина взглянула на осветителя удивленно, как бы не веря, что среди осветителей есть знающие Пастернака люди.

— А «Гефсиманский сад» знаете? — спросила она с придыханием. Голосок у нее был тонкий, детский.