Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Я не помню, как прошли первые часы в дороге. Я все сидел не шевелясь. Я дышал, я слышал и видел, но то, что происходило вокруг, не доходило до моего сознания. Я был как автомат, который включили и механизм которого работал. Точно, но бессознательно.

Очнулся я лишь на пограничной станции. Но и теперь чувствовал себя так, словно находился под стеклянным колпаком, — ничто не могло меня взволновать или хотя бы потревожить. К счастью, все сошло благополучно. Никто не задавал мне щекотливых вопросов. Я не привлек к себе, внимания ни по ту, ни по эту сторону границы.

За окном замелькали немецкие вывески и рекламы. Я почти не замечал их. Колеса поезда, казалось, все снова и снова выстукивали последние слова Ивонны: «Au revoir, chéri… Au revoir…» До свиданья! Но когда оно будет? И будет ли вообще?

Я опять с головой ушел в нелегальную работу. Снова началась тяжелая, полная опасностей жизнь. Она захватила меня всего. «Заставь молчать свое сердце! Твоя голова должна быть ясной, а мысли — отточенными! Пусть все станет по-прежнему», — говорил я себе.

И все стало по-прежнему. Да иначе и не могло быть. Политические события развивались быстро. Каждый из нас чувствовал и знал: сейчас ты нужен, как никогда! Решается судьба Германии. Ее ожидает либо спасение, либо гибель. На карту поставлена жизнь сотен миллионов людей в самой Германии и во всем мире. Мы с каждым днем все более отчетливо понимали: Гитлер готовит войну!

Помнится, у одной из листовок, которую я тогда написал, был именно такой заголовок. Мы печатали листовки в маленькой мастерской жестянщика, расположенной позади магазина. Там стоял большой электрический печатный станок, который, казалось, выплевывал листовки, одну за другой. Он сильно шумел, но это не было опасно. Во время работы станка хозяин мастерской, тоже коммунист, усиленно стучал по жести. Кроме того, увитый зеленью портрет Гитлера, выставленный в витрине магазина, и надпись на вывеске «Немецкое предприятие! Уважай немецкое ремесло!» неплохо маскировали нас.

После возвращения в Германию, в течение всех этих недель и месяцев лихорадочной работы и напряжения, во мне, как ушедший прекрасный сон, жило воспоминание о том, что было в Париже. И всегда ведь так: все хорошее и красивое, что ты чувствовал и пережил, в воспоминаниях приобретает особую прелесть.

Иногда я слышал об Ивонне. А она обо мне. Писать друг другу мы могли очень редко. Ее письма приходили на конспиративный адрес, которым я не имел права злоупотреблять. Частые письма из Франции могли навлечь подозрение даже на добропорядочного торговца, в адрес которого они поступали. Мысль об Ивонне поддерживала меня в трудные минуты жизни, особенно в последовавшие долгие и страшные годы.

За несколько месяцев до начала войны я был арестован во время встречи с двумя рабочими с военного завода. Уже с давних пор нашей главной задачей было организовывать на гитлеровских военных предприятиях группы Сопротивления. Сказать легко — организовывать. Это была очень кропотливая и опасная работа. Сколько времени приходилось тратить на то, чтобы установить контакт с одним-единственным человеком! Как вдумчиво и осторожно приходилось при этом действовать. Сколько требовалось терпения, выдержки, энергии, чтобы убедить человека в том, что именно он не имеет права оставаться в стороне и спокойно смотреть, как Германия катится в пропасть войны. К тому же на каждом военном предприятии гестапо имело своих агентов!

Мы так и не узнали, как гитлеровцам удалось нас выследить. Очевидно, гестапо пронюхало, что на заводе есть группа Сопротивления, и те двое рабочих, с которыми я встречался, находились под постоянным наблюдением.

В тот день, когда я шел на встречу с рабочими, я зная совершенно точно, что за мною нет слежки, Я был очень внимателен.

На втором этаже я позвонил. «В. Шютц. Облучение, массаж» — было написано на табличке у входной двери, Шютц, сочувственно относящийся к нам, предоставил свою квартиру для встреч. Она была очень удобна. К Шютцу то и дело приходили люди и уходили от него.

Шютц был мужчина лет сорока, тихий, приветливый, с румяным, открытым лицом.

Дверь открыл он сам.

— Я пришел на прием, — сказал я, как и было условлено.

Шютц только кивнул. Бывают моменты, которые так врезаются в память, что забыть их невозможно. Я все еще помню, как подумал тогда: «Почему Шютц ничего не ответил? — И потом: — Он выглядит таким смущенным, растерянным…»

Шютц закрыл дверь и прошел вперед. Я последовал за ним. Все остальное произошло буквально в течение нескольких секунд. Мы пошли по коридору. За дверью с матовым стеклом гудел какой-то электрический аппарат. Рядом была дверь в приемную.

Шютц открыл ее, и я в испуге отступил назад. Но было поздно! Передо мной стоял гестаповец с пистолетом в руке.

— Ни с места! — прошипел он.

Я неподвижно смотрел в его жирное, багровое лицо под фетровой шляпой, в его водянистые голубые глаза. «Бежать! Бежать отсюда!» Но уже в следующую секунду подумал: «Бесполезно! Он будет стрелять! Наверняка будет!» Только теперь я заметил: в глубине комнаты стояли оба рабочих. Около них — другой гестаповец, тоже с пистолетом в руке.

В ближайшие дни мои предположения подтвердились: гестапо действительно не имело против меня достаточных улик. Мне устроили с Шютцем очную ставку. Как только его ввели в комнату для допросов, он проговорил:

— Я же ничего не знаю, господин комиссар… Я не знаю этого человека… Я его раньше никогда не видел!

— Молчать! Будете говорить, когда вас спросят! — побагровев от бешенства, рявкнул на Шютца комиссар.

— Совершенно верно, господин комиссар… — тихо и покорно, словно испугавшись, ответил Шютц.

Это был храбрый человек. Своим поведением он дал мне понять, что́ говорил во время допроса. «Очевидно, о рабочих он сказал то же самое», — подумал я. Да и для его собственной безопасности это, пожалуй, было самое правильное. Мы пришли к нему как пациенты. Больше он ничего не знал. Это было правдоподобно. Вероятно, гестаповцы проследили рабочих, дали им войти в приемную и затем заставили Шютца приводить туда каждого, кто позвонит ему. Поведение Шютца у комиссара полиции подтверждало это. Я оказался как раз тем посетителем, который вошел вслед за рабочими.

Итак, я продолжал утверждать, что пришел к Шютцу по поводу своего застарелого ревматизма. И что они со мной ни делали, я стоял на своем. На допросах самое лучшее все время твердить одно и то же. Упрямо. Снова и снова. Так легче избежать противоречивых показаний. Ибо каждое слово записывалось в протокол и потом показания сравнивались. Вместе с тем это помогало судить о том, что известно гестапо, а что нет.

За несколько недель предварительного заключения мне стало ясно: рабочие не выдали меня. Иначе мне и с ними дали бы очную ставку. Они, по всей вероятности, тоже утверждали, что незнакомы со мной. Что стало с ними, я так и не узнал. Шютца я тоже больше не встречал. Много лет спустя, уже после войны, я попытался разыскать его. Шютц был призван в армию в конце войны и больше не вернулся. Вот все, что я сумел выяснить.