Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Мысль о том, что Ивонна любит меня, крепла во мне о каждым днем. Теперь она превратилась в уверенность! Мы оба любили, охваченные одинаковым волнением. Это волнение было в воздухе, окружавшем нас, в каждом нашем взгляде, в каждом жесте. Но ни один из нас не произнес освобождающего от неясности, решительного слова — даже в то воскресенье.

В один из следующих дней я нашел на маленьком столике записку: «Я приходить сегодня вечер в тот же час».

Войдя вечером в квартиру, я увидел Ивонну. Она смеялась, наслаждаясь моим изумлением. Но я был не просто изумлен, я был поражен. Ивонна не только пришла домой раньше обычного, но и успела принарядиться. Другая, незнакомая Ивонна стояла передо мной.

Она была так прелестна, что я не мог оторвать от нее глаз. Темная, плотно облегающая шелковая юбка подчеркивала хрупкость и нежность ее фигурки. Шею и лицо красиво оттеняла белая воздушная блузка. Тонкую руку украшало кольцо с матово-зеленым камнем. Такого же цвета были серьги. Глаза Ивонны светились счастьем, — она видела мое восхищение, мою безмолвную радость.

Лукаво улыбаясь, она заявила, что хочет вечером показать мне Монмартр, и, смешно грозя указательным пальцем, с подчеркнутой серьезностью добавила: ей кажется просто ужасным, что я, живя в Париже, почти ничего здесь не видел. Разве не так? Она требовала, чтобы я с этим согласился. Ивонна говорила так страстно и живо, так мило перевирала слова и выглядела при этом такой негодующе-веселой, что я, смеясь, со всем соглашался.

Мы отправились в путь. Спускаясь по лестнице, дурачились, как дети.

Когда мы шли по узким, круто подымающимся в гору улочкам Монмартра, я невольно подумал: «Наверное, это здесь писал свои картины Утрилло». Казалось, его полотна, — я их очень любил и хорошо помнил, — ожили передо мной.

Те же низенькие, старые двухэтажные дома с веселыми зелеными ставнями. Те же бистро. Их посетители сидели за маленькими столиками, выставленными перед ресторанчиками прямо на тротуар. Над улочками нависло усеянное звездами ночное небо. Мягкие волны вечернего летнего воздуха, казалось, омывали все вокруг.

И вот мы на Монмартре, Ивонна и я, житель далекого Берлина! Все тяжелое, мрачное и страшное, все, что было рядом со мной днем и ночью, осталось где-то позади. Мы шли вдвоем по прекрасному, старому, пестрому, безмятежному вечернему Парижу!

Мы держались за руки. Время от времени смотрели друг на друга, не смея произнести ни слова от счастья. И ничего не высказанного не осталось между нами. Все говорили наши сплетенные руки. Это Ивонна сама молча нашла мою руку и взяла ее в свою. Для меня и женщина, идущая рядом, и все вокруг казалось чудесным сном, который неожиданно стал действительностью.

На площади Тертр, бывшей базарной площади деревеньки Монмартр, мы остановились у старой мэрии, полюбовались видом и сели за один из круглых столиков. Они стояли здесь не перед бистро, а были в большом количестве разбросаны по всей площади. Каре старых двухэтажных домов обрамляло площадь; из прилегающих переулков мягкими отблесками падал матовый свет. Освещенные окна домов и бесчисленных ресторанчиков как бы опоясывали площадь Тертр, сливаясь в беспрерывную цепь огней, и нам казалось, что мы окружены красочными театральными декорациями. Но это была сама жизнь, чудесная и неповторимая.

Мы заказали бутылку вина. Пили и, улыбаясь, глядели в глаза друг другу. Сидели и молчали. Бывают минуты, когда слова ничего не значат, когда слова излишни, когда они даже мешают.

В этот вечер все вокруг нас, казалось, говорило немым языком жестов. Мы тоже не произнесли ни слова, но молчания между нами не было, мы многое сказали друг другу без слов. Мы это чувствовали, мы это знали.

Потом мы стояли на лестнице, ведущей к Сакре-Кёр. Я не раз издалека видел эту массивную церковь из белого мрамора. Построенная на вершине монмартрского холма, она возвышалась над всем городом. Теперь мы стояли на ее широких светлых ступенях, а где-то глубоко под нами морем мерцающих огней раскинулся Париж. Всякий раз, как появлялись огненные буквы С-И-Т-Р-О-Е-Н, название известной автомобильной фирмы, чуть левее от нас из моря огней вырастала Эйфелева башня. Неоновые буквы рекламы через равномерные промежутки времени то взбирались вверх, то стремительно сбегали вниз. Отблески тысяч огней, словно звездный туман, окутывали ночное небо Парижа. Возле нас, такие же молчаливые, как мы, стояли влюбленные.

Вдруг появилась группа парней и девушек во главе с аккордеонистом. В мгновенье ока на широких мраморных ступенях церкви Сакре-Кёр закружились в танце пары. Они увлекли и нас в этот вихрь бьющей через край радости и веселья.

Я почти не ощущал Ивонну, когда мы танцевали. Глаза ее блестели. Я замечал малейшую перемену в ее лице. Видел, как слегка вздрагивают брови. Яркие губы ее были полуоткрыты, в глазах играли отблески огней, волосы развевались на ветру. Мне казалось, что я вижу Ивонну впервые. И я знал: на всю жизнь мне запомнится ее лицо таким, каким оно было в те минуты.

На обратном пути Ивонна взяла меня под руку и тесно прижалась ко мне. Так близка она мне еще никогда не была. И ни разу до тех пор я так ясно не сознавал, что мы принадлежим друг другу. Жизнь пела в наших сердцах одну и ту же песнь.

Неожиданно одна мысль вытеснила из моего сознания десятки других беспокойных мыслей. Не поступаю ли я безответственно? Ведь ровно через две недели я должен вернуться в Германию! Что будет тогда с Ивонной? Нет, любовь между нами не могла и не должна была возникнуть. Мне следовало противиться этому. Ведь для меня существовал неписаный закон конспирации. Да, да, и тут, в Париже. Ивонна должна будет остаться одна.

В Германии мы редко говорили о наших личных делах. Мы старались избегать этой темы. У нас было слишком много серьезных проблем, которыми надо было заниматься. И все-таки… Разве не было у каждого из нас своих собственных переживаний? Разве, кроме политических проблем, нас ничто не волновало? Нет! Тысячу раз нет! Неважно, что мы отмалчивались, когда дело касалось наших личных забот и нужд. Это ничего не меняло. Жизнь оставалась жизнью.

Впрочем, у меня действительно не было никаких личных проблем. Быть может, именно потому, что я жил и боролся в нацистской Германии. Настоящей подругой жизни для меня, подругой, которая обо всем думала бы так же, как и я, могла стать только коммунистка. Но тогда возникли бы лишние связи, что несовместимо с антифашистской борьбой. Работа от этого стала бы вдвое тяжелее. Кроме того, можно было подвергнуть опасности другого, самого близкого тебе человека.

Ивонна все так же молча шла рядом, тесно прижавшись ко мне. Наши шаги сливались, и нам казалось, что никакая сила не сможет нас разлучить, что мы соединены навеки. Ивонна и не подозревала, чем я был озабочен. Но разве мог я сказать ей об этом? Сказать в такой момент? Да и зачем? Зачем усложнять и без того тяжелую жизнь? Да, Ивонна останется одна в Париже. Но обстановка там ничем не напоминала обстановку в Германии. В этом случае речь могла идти прежде всего о моральном, долге. Но неужели же у нас, у каждого из нас, нет права на счастье? Ведь Ивонна знала, что мне предстоит вернуться в Германию. И все же она…