Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

— Спасайся, Рамбах! — кричал он. — Быстрее, я подожду!

Рамбах не отвечал. Сунув ноги в валенки, натянув тулуп, надев ушанку, он обалдело стоял посреди комнаты. Шальные пули решетили стены хибары; снаряд с бронепоезда выбил окно. Немцы продолжали отстреливаться, и Рамбах боялся, что, получив подкрепление раньше русских, они продвинутся вперед, найдут его и притянут к ответу, за то, что он сразу не обнаружил себя. «А за это — расстрел!» — вдруг вырвалось у него. Схватив валявшийся у печки топор, он рубанул дверной засов, выбежал из дому, спрятался за высокий сугроб и метнул быстрый взгляд за угол, откуда опять доносился голос Кельмана и собачий лай. Он видел, что Кельман заметил его и торопливо кивает ему головой.

Рамбах бросился назад; он решил добраться до леса, а уж лесом до бронепоезда, но для этого надо еще пробежать по открытой, засыпанной глубоким снегом поляне. До поезда было уже рукой подать, когда плечо его обожгла пуля. Выстрел был одиночный, он заметил это и сразу догадался, что пулю послал Кельман.

— Ах ты, собака проклятая! — стонал он, из последних сил карабкаясь на площадку бронепоезда.

Уже в полевом госпитале Рамбах узнал, что тот рейд поисковой разведгруппы был предпринят исключительно с целью разведки русских позиций. Дивизия, пытаясь вырваться из клещей, всюду несла тяжелые потери. Как-то вдруг Восточный фронт превратился в зияющую ледяную бездну. Сотни тысяч солдат благодаря неожиданному контрнаступлению русских поняли, что в России их ждет только смерть.

Рамбах тоже был убежден в этом, но по-настоящему его волновали только сроки капитуляции немецкой армии. Однако вскоре стало ясно, что война протянется куда дольше, чем исцеление его раздробленного плеча, хотя лечение длилось уже добрых три месяца. Сперва казалось, что рука не будет сгибаться, ибо пуля задела кость, да и обморожение сказывалось. Рамбах боялся полного паралича. Хотя худа без добра не бывает и неплохо, конечно, встретить конец войны за привычной работой мастера, пусть и с несгибающейся рукой, тем не менее он очень обрадовался, когда некоторое время спустя смог шевелить пальцами и сгибать кисть. В результате упорного массажа он начал писать; рука с трудом, но все-таки повиновалась ему, да и внешне выглядела много лучше. Выздоровление вызвало в Рамбахе сложные чувства, ибо он понимал, что за упражнениями в письме непременно последуют упражнения в стрельбе. Собственно, он начал стрелять еще в полевом госпитале, но был уверен, что это всего лишь гимнастика. Он отчаянно цеплялся за надежду: если его не освободят под чистую, то, по крайней мере, отправят в прежний гарнизон как нестроевика. «Так ли, иначе ли, но я должен выпутаться из этой истории», — думал он и радовался, что выберется из западни не тем путем, который избрал Кельман.

Но и эта радость быстро исчезла. Спустя четыре месяца Рамбаха признали годным к строевой, не помогло даже то, что рука по-прежнему полностью не сгибалась. Врач вообще не считал это серьезным.

— Ну, так, знаете, слегка атрофирована и детренирована, занимайтесь гимнастикой, двигайтесь побольше, и все придет в норму, а в остальном у вас полный порядок, — сказал он.

Оно и правда, в остальном рядовой Рамбах был в полном порядке, ладил с жизнью. Дважды Кельман спасал его из ледяного ада, последний раз — как это ни парадоксально — ранив в плечо; именно поэтому Рамбаха срочно отправили в тыл, не то лежать бы ему в русской земле под каким-нибудь сугробом ледяного снега. Да, конечно, Рамбах находился с собой и миром более или менее в ладу. Он знал, что дело, за которое борется, безнадежно и дурно, но ему хотелось выполнить свой патриотический долг, как он понимал его, до конца; впрочем, он втайне надеялся на скорую военную катастрофу. Он еще больше замкнулся в себе, еще больше отдалился от тех, кто уже не мог молчать.

Но рядовой Рамбах не знал того, что порядок, которому он так безропотно служил, уже трещал по швам и разверзал перед ним, Рамбахом, грозящую гибелью пропасть. У него была дочь, в начале войны ей было шестнадцать. А теперь уже двадцать; она вышла замуж за матроса и готовилась стать матерью. Матрос же, — об этом через знакомого отпускника передала фрау Рамбах, — матрос дезертировал в Швецию и там был интернирован. «Несмотря на это я считаю его очень порядочным человеком, — писала жена. И дальше: — Если знаешь, что твой милый жив и после войны вернется, легче вынести все испытания». Откуда ей было знать, что не только каждый солдат на фронте, но и все его родственники в тылу находятся под неослабным надзором тайной полиции. За семьей Рамбаха его осуществлял Пфанншмид. Ибо рана его оказалась не смертельной. Без ноги он продолжал работать в фирме «Блом и Фос». В донесении Пфанншмид по-своему объяснил исчезновение Рамбаха во время отступления прошлой зимой. Он рассчитывал, что донос сработает быстро и будет иметь для него, Пфанншмида, счастливые последствия, а потому приложил все силы к тому, чтобы подставить ножку Рамбаху. Причина весьма уважительная, и чиновник тайной полиции взялся за тщательную проверку этого Рамбаха. Положение на фронте давало все основания для строжайшего надзора за «подозрительными элементами». Тысячи и тысячи немецких солдат, избежав смерти от русских бомб и снарядов, погибли от русских морозов, и трупы их занесло снегом; в то время как в Африке солдаты армии Роммеля, спасаясь бегством от войск союзников, подходивших к Тунису, умирали в пустыне от жажды. Именно ввиду сложившейся ситуации офицер «службы особого назначения», который занимался личными делами батальона, куда зачислили Рамбаха, не сомневался в том, что и ему грозит опасность. Настроение среди солдат было подавленное, и офицер, просматривая дело Рамбаха, понимал, что в случае бунта или просто поражения над жизнью его нависнет угроза. А посему, направляя бумагу в полевой суд, он под подписью поставил красными чернилами двойной крест, и тем самым участь Рамбаха была решена.

А тот жил в неведении. Правда, однажды его вызвали на допрос, но он носил, как ему казалось, чисто воспитательный характер. Последовавший обыск, во время которого забрали фотографию Кельмана, конечно, встревожил его, но так как он не знал, что в деле замешан Пфанншмид, беспокойство быстро улеглось.

И вдруг Рамбах получил приказ явиться в походной форме в штаб батальона: он приготовился держать ответ перед высокой инстанцией, но, не чувствуя за собой вины, надеялся оправдаться. Насторожил его лишь приказ прийти без оружия. Но он тут же приободрился. Мало ли что, кому-то мог понадобиться плотник, не исключено, что его переводят в другую часть, может, даже в инженерную. Правда, в подобных случаях ни у кого не отбирали оружия, ибо солдат без него — не солдат. Но Рамбаху предстоял двухчасовой путь, долгий путь через заснеженный лес. И он уверил себя, что о нем просто позаботились и можно лишь радоваться, что не нужно повсюду таскать за собой свою пушку. Но, раз возникнув, ощущение смутной тревоги не проходило, и, так и не сумев его побороть, он сказал себе: «Что ж, если меня все-таки посадят на скамью подсудимых, я раз и навсегда сниму с себя подозрение, ибо в конечном счете мне не так уж трудно доказать, что я всегда выполнял свой долг…»