Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Ему дали всего пятнадцать минут на сборы, и он не мог попрощаться с товарищами, которые в это время не то рыли укрепления, не то выполняли еще какую-то трудовую повинность. Лишь один из них случайно спустился в блиндаж, когда Рамбах собирался в дорогу, и этот солдат остерег его:

— Берегись чернорубашечников!

Тут уж Рамбах по-настоящему испугался. А солдат прибавил тихонько:

— С партизанами ты бы легко нашел общий язык. Если тебе удастся сойтись с ними — ты спасен. Где их искать, ты знаешь. Желаю удачи.

Этот солдат высказал то, что тяжелым кошмаром мучило Рамбаха. Ах, какой это был животный, парализующий страх, который распространяли чернорубашечники! Чернорубашечники, то есть эсэсовские отряды особого назначения, уже успели завоевать печальную славу.

Рамбах тоже слышал о них, вернее, он неохотно прислушивался к тому, что говорили о них другие. Он ждал окончания войны и хотел быть осторожным до конца. Он и сейчас надеялся выкрутиться. Пробиться к русским, — что ж, ничего невозможного в этом нет, нужно только дождаться ночи, переправиться на тот берег и раствориться в темноте. Но он боялся, что его заметят, а ведь он хотел иметь чистую совесть, когда придется держать ответ. «Если уж они меня хотят прикончить, тогда им придется расстрелять всю армию», — убеждал он себя.

Полчаса спустя рядовой Рамбах был сражен оружейным залпом. Обливаясь кровью, он с поднятыми руками упал в снег. Несколько недель спустя фрау Рамбах получила из штаба полка официальное извещение о смерти мужа. «Пал за фюрера и отечество», — прочитала она.

Перевод Л. Бару.

Со времени поджога рейхстага я то и дело переезжал с места на место. Моя жена, прежде часто исполнявшая на многочисленных митингах антифашистские стихи и песенки, еще раньше, — скорее случайно, чем преднамеренно, — уехала в Вену. Оба мы числились в широко опубликованных списках государственных преступников, лишенных прав гражданства. Нас повсюду искали.

Окольными путями я получил искусно составленное письмо. Из него следовало, что мне надлежит явиться к директорам немецкого варьете в Праге Вайзе и Фрайману для подписания ангажемента на роль конферансье. Я тотчас сообразил, что Вайзе и Фрайман были не кто иные, как Ф. К. Вайскопф и Бруно Фрай, «конферансье» означало редактор, а «варьете» могло быть только журналом.

Некий пожилой полицейский чиновник из социал-демократов тайно выдал мне новый паспорт; одна еврейка, врач по профессии, сама еще не подвергшаяся преследованиям, дала мне денег на дорогу; какая-то хорошенькая, не вызывавшая никаких подозрений девушка купила мне билет.

— Во втором классе вряд ли станут искать коммунистов, — заявила она и нежно обняла меня на прощанье, потому что у каждого поезда дальнего следования шныряли шпики. Я так и не узнал, как на самом деле звали «Герду» и кто она такая.

Я нашел пустое купе, устроился, а когда поезд уже тронулся, в дверь ввалился какой-то человек и плюхнулся на скамью напротив. Меня бросило в жар, потому что внешность этого типа яснее ясного свидетельствовала о его профессии. Приземистый, крепкого телосложения; широкоскулое, обветренное лицо с коротко подстриженными усами; черный с проседью ежик; темно-зеленая охотничья куртка и тирольская шляпа с пером, — кем еще он мог быть, кто еще мог так вырядиться? Если бы я играл полицейского шпика, ни один режиссер не выпустил бы меня в таком виде на сцену, считая, что я безбожно переигрываю. Но почему бы нацистам и не «переигрывать»? Ведь они у власти.

Мой попутчик вытащил из кармана «Фёлькишер беобахтер», я удовольствовался журналом «Дер нойе вег», органом профсоюза работников сцены, который, приспособившись к новым хозяевам, поместил на обложке обязательный портрет бесноватого австрияка. Я погрузился в чтение, но лишь скользил глазами по строчкам, не решаясь оторваться от листа, потому что и не глядя видел, что тот тип, опуская газету на колени или переворачивая страницу, время от времени взглядывал на меня с той подчеркнутой неназойливостью, которая действует на нервы даже самым толстокожим. Вдобавок ко всему он еще и дымил зловонной сигарой.

Мы прибыли в Дрезден. Я раздумывал, не сойти ли мне, и уже взялся было за чемодан, как вдруг дверь распахнулась; в купе в сопровождении одного штатского и двух полицейских вошел бравый эсэсовец в черном мундире и потребовал:

— Ваши документы!

Мои ладони стали вдруг непривычно влажными, когда я вынимал паспорт. Мой спутник уже подал свой. Эсэсовец скользнул по нему взглядом и назвал фамилию штатскому; только тогда я заметил, что тот держал в руке несколько списков, по которым теперь водил пальцем.

— Нету, — пробормотал он, и мой визави получил свой паспорт.

— Зачем едете в Чехию? — спросил его эсэсовец довольно безразличным тоном.

— Продавать сельскохозяйственные машины с разрешения соответствующих…

— Ладно, ладно, — перебил его эсэсовец, и я готов был поклясться, что он подмигнул этому типу в тирольской шляпе с пером.

— А вы? — обратился он ко мне.

— Для переговоров по поводу ангажемента в Праге, — ответил я чужим голосом. — Я артист варьете. — И вместе со своим новым паспортом протянул ему то письмо.

Наморщив лоб, он бегло просмотрел его и вернул мне. Потом назвал штатскому мою фамилию. И вдруг оба склонились над списком. Он нашел меня там! «Редактор», — расслышал я в шепоте штатского.

— Как ваше имя? — вскинулся на меня эсэсовец.

— Фриц, — ответил я, потому что так значилось в паспорте.

— Здесь указано Фридрих Иоганн Ламберт, — прошипел штатский.

— Профессия?

— Артист. — На мое счастье, так было написано в паспорте, хотя я уже несколько лет значился в выходных данных журналов «Ротер пфеффер» и «Магацин фюр алле» ответственным редактором и своими многочисленными выступлениями в печати скомпрометировал себя в глазах нацистов как журналист антигитлеровского толка.

— Здесь указано редактор и писатель, — заметил штатский.

Эсэсовец зло сверкнул на меня глазами. Я собрал все свое мужество и произнес, как мне казалось, совершенно спокойно, даже с улыбкой:

— Из письма, которое я вам показывал, ясно следует, что…

— Ладно, ладно, — отмахнулся он. — Возьмите свой паспорт.

И в сопровождении свиты ушел. Два полицейских, в продолжение всей сцены скучавшие возле двери, уходя, бросили на моего попутчика понимающий взгляд и ухмыльнулись: они, несомненно, признали в нем своего собрата по профессии.

Остановка тянулась бесконечно. Я боялся даже вытереть пот со лба. Нервно курил одну сигарету за другой, пока — после третьей — поезд наконец-то не тронулся. Но разве мне не предстояло еще самое страшное — пограничный контроль? Я знал: эти бандиты взяли в обычай подольше манежить свои жертвы, получая от этого садистское удовольствие. Из Дрездена наверняка уже давно позвонили и предупредили обо мне; и мой спутник, который сейчас делал вид, будто спит, — впрочем, очень неумело, — только и выжидал момента, чтобы начать действовать. Не зря же его подсадили ко мне в Берлине.