Александр Проханов - Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

По всей России, в абортариях, клиниках, в частных операционных работали жрецы в белых халатах, творя заклинания, возжигая светильники, окружая дымящимися благовониями жертвенники, на которых возлежали обреченные русские женщины. В них вонзалась блестящая сталь, иссекалась жизнь, прерывалось течение рода, рвались бесконечные цепи жизни, выводящие на свет новые поколения русских людей. Народ исчезал, пресекался. Мелели города и селения, пустели земли, зарастали бурьяном поля, закрывались заводы и школы. Русский народ уходил в небеса, оставляя чужим племенам Енисей и Байкал, Валдай и Волгу. Больше не строил флот, не собирался в полки и дивизии, не запускал космические корабли, не писал богооткровенные книги, не проникал в тайны материи и духа. По всем городам и весям шло избиение младенцев. Стальные пики, отточенные острия вонзались в женские лона. Вырывали с корнем русское будущее. Гасили русскую историю. Губили нерасцветшую русскую жизнь. Осуществлялся страшный заговор, подслушанный Сарафановым в бизнес-клубе «Фиджи», в тайном собрании магов, приговоривших к смерти русский народ. Русские повторяли судьбу ханаанских народов, вырезанных Иисусом Навином при вторжении в обетованную землю. Россию очищали от русских, готовили территорию для «Ханаан-2».

Хирург длинным, как клюв журавля, пинцетом схватил пропитанный йодом тампон. Сунул женщине в чрево. Сильно и резко протирал рану, вытащил стальной окровавленный клюв. Сбросил в ванночку мокрую, черно-коричневую вату.

— Готово! — устало вздохнул.

Санитарки проворно завезли пустую каталку. Умело перевалили со стола спящую женщину. Ее груди безжизненно, жирно свисали. Живот бугрился уродливыми складками. Пустая, с вырезанной сердцевиной, как крупная рыбина на плавбазе, у которой высекли живое нутро, она удалялась на катафалке.

— Следующую! — громко, с фальцетом, крикнул хирург.

Снова вкатилась колесница с двумя «боевыми конями». На ней — неподвижная, мраморно-белая, с легким голубоватым отливом античной статуи молодая женщина. Чудесно сложена, с небольшими, округлыми грудями, длинной шеей, строгим точеным лицом. Живот чуть заметно дышит. Нежное солнышко лобка. Глаза зеленоватые, под тонкими золотистыми бровями. В ушах сережки с крохотными зелеными камушками. Для полного сходства с богиней не хватает золотого венка на красивой гордой голове.

К аборту ее, учительницу младших классов, побудили квартирные условия. С мужем и сыном теснятся в двух маленьких комнатках. Очередь на новую квартиру не двигается десять лет. Денег на новое жилье им с мужем, тоже педагогом, никогда не скопить. Она беременна девочкой, о которой мечтала. И этот аборт — тяжелейшее для нее несчастье.

Ее переложили на операционный стол, как музейную статую. Она недвижна, отрешена, позволяет умелым санитаркам распоряжаться своим телом. Укол, который ее усыпляет, ничего не меняет в позе, дыхании, выражении лица. Она омертвела задолго до того, как явилась сюда. В тот момент, когда решилась на заклание дочери.

— Поехали! — по-гагарински хмыкнул хирург, начиная очередной космический старт с целью погасить неродившееся светило.

Снова изогнутое, как сверкающий бумеранг, зеркало. Жестокие, раздирающие лоно расширители. Кюретки, отточенные, как стамески. Жуткая чмокающая трубка насоса, по которой в сияющий контейнер бежит малиновая жижа. Алый язык крови в металлическом желобе. Хирург старался, тяжело дышал. Неутомимо вгонял в нее железо. Вбивал костыль в разъятую матку. Чтобы там, на кровавом пустыре, больше никогда и ничего не рождалось-только груда ржавых гвоздей и обрывок колючей проволоки.

Сарафанов ужасался, с отвращением и ненавистью думал о еврейских адвокатах и ревнителях «европейских ценностей», что требуют запрета на смертную казнь, в то время как их соплеменники в белых халатах, от Смоленска до Владивостока, неутомимо, без суда и следствия, с яростью царя Ирода, избивают русских младенцев. Под трехцветным флагом и двуглавым орлом, под словеса о «великой России» работали гильотины, на которых изрезались миллионы не родившихся чад.

Женщину, белую, мертвенную, увозят на катафалке. Она красива и недвижна, как статуя. Ее поставят на могиле убитой дочки.

Третья женщина — вылитая кустодиевская красавица. Нежно — розовая, светящаяся, с необъятными бедрами, с млечными пышными грудями, на которых набухли лиловые, словно сочные сливы, соски. Лицо округлое, румяное, доброе, с синими теплыми глазами, с пунцовыми губами и милыми смешливыми ямочками. Волосы густые, соломенной копной, перевязаны шелковой ленточкой, спадают тяжелыми литыми прядями на широкое, чудесное плечо. Поставь рядом с ней блюдо с плодами земными, посади на перину с пестрыми подушками, принеси фарфоровый чайник с нарядным золотым петухом, окружи все это дорогой золоченой рамой — и выставляй как чудесный образец русского искусства незабвенных двадцатых годов.

Однако живот ее был непомерно велик. От крупного припухшего пупка до светлого, нежного лобка пролегла смуглая полоса материнского пигмента, какой проступает на теле роженицы на последних месяцах беременности. Само появление ее было необычно. Вместе с ней, слегка придерживая каталку, входил человек в белом халате, лысый, остроносый, с зоркими въедливыми глазами под двойными окулярами. Походил на остроклювую внимательную птицу с набухшем зобом. В руках его находился блестящий цилиндр. Посетитель и хирург обменялись доверительными взглядами. Произнесли несколько слов на непонятном наречии. Женщина на каталке вздохнула, волооко посмотрела на хирурга:

— Больно будет? — спросила она.

— Не почувствуешь, милая. Будешь как спящая царевна.

Она уже лежала на операционном столе. Голова хирурга оказалась между ее приподнятых, обутых в бахилы ступней. Резиновая перчатка осторожно ощупывала живот. Словно гладила невидимый, перезрелый плод: нежно по головке, за ушками, щекотала подбородок, делала смешную «козу». Губы хирурга сложились в трубочку, будто он ласково сюсюкал: «Ах ты мой масенький и холесенький!»

Зеркало, как турецкий ятаган, мощно погрузилось в лоно. Стальные расширители пружинно раздвинули мягкую беззащитную плоть. Хирург заглядывает в лоно, поворачивает зеркало. Остроносый в очках визитер нервничает, двигает зобом, словно пеликан.

В руках у хирурга — инструмент, напоминающий черпак, каким черпают мороженое, выкладывая в вазочки шарики пломбира. Ложка на длинной рукояти погружается в женскую утробу. Рука хирурга осторожна, нежна. Что-то мягко нащупывает, к чему-то прилаживается. Вдруг напрягается, с чем-то борется. Дергает, словно выдирает гвоздь. Движется назад, вытягивая ложку из женщины.