Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

— Я — чайка!

Тут бы медному колоколу в самую пору разгудеться на весь приволжский простор. По причине того… того самого, что человек, которого Маша собиралась одернуть, решительно отличался от всех встреченных доселе людей.

— Ах, водоплавающая! Простите, вышла ошибка. Ухожу, ухожу! — Сам, конечно, ни с места. — Я, между прочим, вас еще у Калязина заприметил. В семь пятнадцать утра. Глянул одновременно на часы и на вас. А надо бы памятник архитектуры повнимательней изучить, тот, который наполовину затоплен. Вы на сей факт отреагировали ну чисто как дитя. Виноват, виноват! Я же тогда не был в курсе десятилетки.

— Между прочим, улыбки здесь ни к чему.

— Улыбаться, конечно, нехорошо, здоровью вредит. Виной та самая колоколенка: вот кто, подумалось, истинно водоплавающая.

— Да ну вас!

— Гоните? Мне еще в Калязине стало обидно: если ты не памятник, никакого интереса к тебе. — Вид оскорбленный, голова повернута в профиль, руки с закатанными рукавами скрещены на груди. Голубая рубашка с отложным воротником оттеняет напрягшуюся крепкую шею. — Эх, не сообразил я колокольней родиться, может, кто бы внимание обратил.

— Да ну вас! — снова отрезала Маша и вдруг, вопреки решению держаться недоступно и строго, не удержалась и бросила через плечо: — Вы все-таки одушевленный предмет. — Дальше совсем помягчела. — Вчера на сеансе случайно в вашу сторону глянула, отметила, как ловко управляетесь с киноэкраном. Мигом определила: студент. Из этих… из технарей.

— Смотрите-ка, наблюдательная! Студент… Вношу предложение устроить привал. — Указал на свободный шезлонг, подтащил к нему плетеное кресло, извлек из кармана горсть «мишек» в голубых приметных обертках. Видно, только что куплены — интересно, для кого? — перемешались с монетками и смятым рублем. Технарь, а учуял, какая Маша сластена, конфеты его сами собой разместились у нее на коленках, на вискозной коротенькой юбке, подол которой потребовалось срочно придержать. Деньги по неловкости их смешавшегося владельца врассыпную покатились по палубному настилу. Иные сгинули куда-то, иные удалось собрать. Снова уселся в кресло и тоном приказа: — Скушать все до единой! За то, что названы в мою честь.

— Вы, стало быть, Михаил? Надо так понимать?

— Быстренько сообразили! Хотя в наших краях правильнее Михайло. А вы… — потер переносицу, как бы прикидывая в уме. — Вы, я думаю, Машенька. По лицу угадал.

— Точно. Как это вас угораздило? Правда, моя беспокойная мама с утра до вечера кличет: «Машенька, Маша!» На всю окрестность слыхать.

— Про окрестность не знаю, а тут, на посудине, мой слух не срабатывал. — Отсмеялись. — Не брезгуйте угощением, иначе все наличное продовольствие чайкам скормлю. — Подтянул кресло вплотную к шезлонгу, высвободил шоколадину из обертки, сунул в виде кляпа в Машин приоткрывшийся рот. — Вижу, Машенька, по вкусу пришлось.

— Мне здесь многое, представьте, по вкусу. — Облизнув губы, Маша блаженно зажмурилась. — До того мне по вкусу… — Широко раскинула руки, как бы стремясь обнять все Поволжье, а то и весь мир. — Больно уж хорошо!

— Не хорошо, а отлично. — Сгреб в кучу «мишки», готовые сползти со скользкой вискозы на палубу, отдраенную по-флотски. — Что же вам нравится больше всего?

— Одно к одному. И она! — кивнула на блистающую водную гладь. — И оно! — запрокинула голову к небу в легком уборе из перистых облачков. — И еще… глядите туда! — На необъятной пашне вдоль крутого берега мерно колыхались высокие всходы. — Всего больше землю люблю! Что, не так?

— По мне, и под землей бывает неплохо.

— Сказано к месту. Еще бы неплохо: мрамор, колонны, светильники…

— А если вместо мрамора уголек? — Букву «г» произнес похоже на «х», словно подражал Машиной маме. — Не статуи, не колонны, а простые деревянные крепи? Вместо светильников лампочки. Есть в руках, есть на касках наподобие фар.

— Что-о?

— Не пассажиры с портфельчиками, а чумазые черти.

— Что-что?

— Придется представиться. Я, Машенька, не студент. Я донбасский шахтер.

…В музыкальном салоне собрался новоиспеченный «Клуб любителей вкусно поесть». Обитателям теплохода не обязательно тесниться в салоне, многие из желающих усвоить секреты самобытной стряпни предпочли остаться в каютах — к их услугам радиоточки, передающие выступления специалистов по части кулинарии. В каюте номер девяносто один, где на пустующую верхнюю койку небрежно брошен пестрый халатик, нижняя койка занята, и надолго. Оксана, решив набраться терпения, вооружилась авторучкой и дорожным блокнотом, чтобы зафиксировать на бумаге неизведанные рецепты для ублажения Веры Лукиничны. Как ни велика осведомленность их милой соседки в кулинарии, почему бы не расширить ее кругозор?

Радио заговорило, авторучка задвигалась. Так, вероятно, во многих каютах, да и на палубах так. Обмен опытом великое дело!

Но все ли в это дело вовлечены?

Двое высмотрели себе прибежище неподалеку от медного колокола. Молча сели. Плечо одного ощущает плечо другого. Продолжают молчать. Возможно, обоим мерещится, будто чуткая медь при их появлении понимающе зазвучала, ее приветственный гул не предназначен более ни единой душе. Так и должно быть по справедливости: ведь никто во всем мире ведать не ведает, сколь возвышенной может быть радость — одна на двоих.

Доходит ли до этих пришельцев что-либо, кроме тайного колокольного звона и учащенного биения сердец? Правда, что касается сердца, пока еще каждому дано услышать только свое.

А теплоходное радио, оккупированное лишь вчера народившимся клубом, знай себе вещает без умолку. Из рупора, ближайшего к медному колоколу, выплескиваются, сменяя друг друга, бесхитростные советы:

— Научу вас готовить рябиновое желе…

— Запомните остренькое блюдо… Фарш в виде гнезда на фольге, а брынза внутри дает сок, ей только расплавиться…

— Маринад… Крышечка, горлышко прикрывается марлечкой…

Не всегда можно вывести человека из счастливого оцепенения. Не каждый способен, увлекшись хозяйственными советами, перестать любоваться вскипанием гребешков, изменчивыми бликами на зыбкой волне.

— Бутерброды с икрой… Манка, лук, томатная паста… Перемешать, дать застыть в холодильнике… Ручаюсь, вам эта икорка понравится, меня на заводе все спрашивают: «Галя, где ты этому научилась?»

Голос неведомой Гали затих. Медный колокол неслышно гудел. Девичья рука, расслабленно лежащая на колене, на юбке вискозного шелка, оказалась накрытой большой горячей ладонью. Маша не шелохнется, не роняет ни звука, а опомнившись, неуловимым движением отодвигается, мягко высвобождает пальцы, всю кисть; обращает внимание Михаила на свежо зеленеющий берег, где вдоль серого, омытого дождями забора развешаны рыбацкие сети.