Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

— Давай, не тяни. Знаю, скуластенькая извертится, но наскребет мне в дорогу побольше положительных фактов.

— Эмоций?

— Эмоций. — Уткнулась в письмо, выведенное затейливым почерком.

Маша была усажена в плетеное кресло, а кавалер ее пристроился сзади. Нагнулся над спинкой кресла, по-хозяйски его приобняв. С разрешения Маши уставился в развернутое послание, полное девчоночьих тайн.

Настины тайны постигала Оксана; заключались они в том, что жизнь моряцкой жены, как всегда, хороша. Оксане с ее «сопровождающей единицей» пожелала удачного плавания и благополучного возвращения в столицу нашей Родины — привычное приветствие на всех видах транспорта, подъезжающего к Москве.

Что дальше? Неуемная Настенька, оказывается, в силу своей бескрайней отзывчивости несколько раз навестила Ангелину Самсоновну, поводила ее мимо голубых садовых скамеек, получив в награду гору премудростей. В день выписки помогла Ангелининому внуку доставить бабку домой. А дом старинный! Если внук — он не маленький, еще с какой бородой! — если он не напутал, дом их — строение петровских времен. Стены внутри заставлены книгами от пола до потолка, и каждая древнее другой. И все подряд перечитаны. Обеденный стол у них сороконожка, тоже пустым не стоял. Открыли шампанское, чтобы день возвращения получился приветственный, праздничный, даже флажков понатыкали в люстры и бра. Старуха того заслужила — смело прожила свой длительный век. На тот свет и не думает торопиться.

К концу отчета Настенька приберегла грустное сообщение. Строго выведенные строки отличались от тех, что бойко вились выше них. Написала о Зое, что чахла и чахла; какое там красавица, ангелочек… Скончалась еще при Ангелине Самсоновне. Лежала за ширмой, мучилась не особо. За этим Яков Арнольдович даже в свой выходной зорко следил. На болеутоляющих не экономили, вводили минута в минуту. Как умерла, Настя первой позаботилась о цветах (муженек покойной так и не заявился). Сирень, конечно, давно отошла, но есть ведь георгины, астры…

Ох уж эта невеличка Грачева! Ох большеротая! Начнет что-либо выкладывать, сама себя перебьет. После рассказа о Зое перекинулась без заминки на бодрый напутственный тон: «Счастливого плавания, Оксана Тарасовна! Ты везучая, ты обязана радоваться, что жизнь замечательна».

Никто, не спорит — жизнь прекрасна, надо обязательно радоваться.

А если ты мать? А если тебе есть с чего огорчаться?!

У Оксаны пристрастие к внезапным решениям и поступкам. Стремительно оттолкнула шезлонг, оторопевшего Михайла оттащила от плетеного кресла — вцепился в него до конца своих дней.

— Вы мне, простите, нужны на минутку.

— Мама, а я? Ты что, погоди…

— Сиди, смиренница, тебя не касается. — Оксана умела взять категорический тон. Умела и голову приподнять эдак по-королевски. — Украинцы проходят к борту. Понятно?

Считанные секунды, и двое — он и она — свесились через бортовые перила, словно задавшись целью поймать свои сердитые физиономии, отраженные зеркалом вод.

— Слушаю вас.

— Стану высказываться, тогда и послушаете. И надеюсь, — голос окреп, — послушаетесь . Я худого совета не дам. Хотя, был грех, давала. — Затянула на груди концы клетчатой шали. — Есть дела, в которых скоропалительные решения до добра не доводят.

— У нас не скоропалительное. Продумано, взвешено.

— Да не проверено. Сейчас скажу главное. Близится конец путешествия. Расставание. Разлука. Вот где проверка! Дайте моей девочке разобраться. Не договаривайтесь даже о переписке.

— Ну знаете… Совсем ни письма?

— Хорошо. Поздравьте с Ноябрьскими. Да покороче.

— Словечка три разрешается?

— Ухмылка здесь ни к чему.

— Пожениться мы все же поженимся.

— Поразмыслим серьезно. На основании опыта говорю: горе, коли брак — скороспелка. Не приведи господь ошибиться. Себе и ей сломаете жизнь. Зато обещаю со своей стороны: стоит мне убедиться, что чувства у нее и у вас глубоки, что здесь не случайность, первая помогу.

— Спасибо.

— Но пока, милый мой, послушание проявите и в том, что для Маши смысл наших переговоров остается под грифом «Совершенно секретно».

— Так все запутается…

— Распутаем.

— Мама!

— Сейчас. — Протянула Михайлу руку. — Условились: до Ноябрьских!

Декабрь — студень, на всю зиму землю остудит. С первых чисел основательно подморозил, однако и пожалел — укрыл, укутал столицу пухлой снежной периной.

Воскресенье выдалось безветренным, без проблеска солнца, с темного неба, если по-правильному, то с переохлажденного облака, неспешно валили белые пушистые хлопья; на уличном градуснике поутру минус семь. Воротившись из булочной, Маша влетает в комнату, не отряхнув снежинок с ушанки, не сбросив купленное в «Мосодежде» суконное на вате пальто (цигейка и красный вязаный шлем ушли в далекое прошлое). Едва отдышавшись, обращается к матери:

— Предлагаю вылазку в какой-нибудь парк.

Не ожидая согласия, оставляет на стуле капроновую авоську с торчащими оттуда пачкой быстрорастворимого сахара и двумя полукружиями бубликов в точечках мака. Поверх покупок легли пестрые рукавички.

— Ты, шальная, куда?

«Шальная» вместо ответа несет горчичного цвета пальто с нутриевым воротником и шапочку, тоже из нутрии. Мать приступила к работе, послушать ее — так вообще богатырь. Но беречь ее надо. И в коллективе, и дома.

— Замри. Не мешай получше укутать… — Маша навертывает поверх нутриевого головного убора клетчатую «старушечью» шаль.

— Теперь и ты меня норовишь одеть под пленного немца, — бунтует Оксана. — Настя Грачева, чуть дождичек, пеленала твою мать клеенкой в цветочек. Насмешки из всех окошек, которые в сад.

— Условились больницу не поминать.

— Это к слову, давно ее позабыла; нагуляла себе привычку на природу глядеть.

— Но, чур, не задумываться! Твердишь: забыто, забыто! А саму ведь что-то мучит, грызет.

Может, и мучит… Непросто изъять из памяти — и из сердца — облик того, кому нанесла незаслуженную обиду за этим вот овальным столом. Протестующее треньканье ложечки навек застряло в ушах.

— Одета. Какой ты, доченька, наметила парк?

Машу тянуло в сторону Речного вокзала, поехали прямо туда. Сугробы первозданной ослепительной белизны обступили каждую утоптанную дорожку. Деревья не кажут ни зелени хвои, ни черных сучков — ветви, все, какие ни есть, застланы снежным густым покровом, иные гнутся под ним. Припорошены снегом и причалы у порта, вода скована льдом.

— Мама, как ты думаешь, Волга замерзла?