Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Ты послушай, какой у нас перед свадьбой был смешной разговор.

Я ему: «Ты не врешь, что с первого взгляда в меня влюбился?» Он: «Было. Исключительно из ревности к колоколенке». Ты, мама, помнишь такую стройную у Калязина, утопленную по пояс? Мы против нее задержались в семь пятнадцать утра. Я стояла, любовалась тем памятником архитектуры и его отражением в зеркале розовой от восхода воды. А Михайло взамен колокольни уставился на меня. Отсюда и получилось.

Впоследствии я выспросила, с чего он взялся переживать о питании. Узнала, как его закадычный дружок машинист Павло Усенко получил неприятность на первом году работы. С кормежкой тогда было туго, но и не голодали — Павло тут прибедняется в защиту себя. Однажды его вагонетка возьми да сорвись вниз по уклону. Директор начал его при всем народе нетактично срамить: «Ты что, голуба, опять мне орла пустил?» Павло вскинулся да и брякни в ответ: «А что мне, при таком питании тебе жар-птицу пускать?»

По справедливости, мама, скажу: мой Михайло потактичней директора, особенно в отношении жены. Это факт. Пошли прогуляться, глядим — никакого разнообразия. Девчат полно, да оттого, что в универмаг завезли товар одинаковой расцветки на любые номера и фасоны, все подряд одеты в сиреневое. То ли завидки взяли, что на мне сине-белое платье, из дому взятое, то ли от невоспитанности, от недостаточного комсомольского руководства, но эти, в сиреневом, показали свой нрав. Переживают, что мы с мужем дружная парочка, и поют нам навстречу дурацкими писклявыми голосами: «Миленький, хорошенький, ты меня завлеки, брось жену законную, люби свою знакомую».

Ничего они ему не знакомые. Михайло во всю глотку им вслед: «На одно лицо, тарахтелки!»

Даже надшахтные здания не на одно лицо, пускай и похожи. Над каждой крышей выступает копер, над копрами по паре колес. Иные крутятся, коли подъемник в ходу, иные застыли. Густо пропылено все. Спасибо, пыль не сиреневая. Состоялся у нас разговор из-за двух старушенций. Две дряхлые шахты, единственные свидетельницы дореволюционных времен, Луиза и Леонтина. Мосье Дюкар, их владелец, дал им имена своих дочерей.

Я говорю: «Капиталист, а детей всем сердцем любил». Михайло: «Своих. Не горняцких».

Тогда я интересуюсь: «Ты-то собираешься наших с тобой горняцких любить?» Он не понимает вопроса. «Ты, — говорю, — соображаешь, каково материнство совмещать с институтом?» Он надулся: «У тебя, мне кажется, найдется верный помощник. Шахтерские ручищи не подведут». Я его целую для поощрения и объявляю: «Если мальчик, называем Сергеем. Если девочка — Кирой». Разъяснять не пришлось. Он сразу: «Идет!»

Тебе, мама, от зятя горячий привет, от дочки тем более.

«Дорогая уважаемая Оксана Тарасовна!

Супруга моя пока что в роддоме. Спешу порадовать Вас. Отличный парень: весу четыре кило, а ростом, считайте, с полметра. Марийка пишет — красавец! А сама, красавица, мне всю душу вымотала. Кто в семье ответственный? Я! Кого в консультацию вызывали? Меня! «Не давайте ей ворочать большие кастрюли, нельзя ей таскать полные ведра воды». А она ерепенится. Весь кухонный состав за ней, под моей командой, приглядывал. Сошло. Да еще здорово как! Получили мы с вами богатыря. Одним словом, поздравляю. Прозвали Сергеем.

Бабушке от Сергуньки первый привет. От родителей, конечно, тем более. Приезжайте скорей. Не имеют права к родному внуку не отпустить.

Ваши Гнатюки: Михайло, Марийка и их ударник-горняк. Уж мы-то его воспитаем!»

Как сложилось дальше житье-бытье забойской семьи, известно по началу повествования. Потекли годы, применим к ним расхожее выражение: «Терпение и труд все перетрут». Так оно и шло. Сергей пошел служить в армию. Затопала по донбасской земле девочка с льняной головенкой, завелась у нее безмолвная подружка по прозвищу Крышка. Крепкий панцирь, куцые медлительные конечности. Эту черепашку, доставленную в Москву на Майские праздники, мы знаем из первых глав. К ним, к тому вечеру, сейчас и вернемся, заключая рассказанное.

Итак, второе мая, отмеченное застольем у Оксаны Тарасовны.

Родители Киры покинули квартиру вскоре после ухода гостей. В маленькой спальне замер, уставившись на спящую девочку, Станислав. Хозяйка дома в белом нарядном платье выросла на пороге.

— Вспомнилось, как баюкали Машу на сундуке?

Ему ли забыть тот громоздкий сундук, огороженный невесть какой занавеской, забыть бледное личико Маши и, главное, ее совсем прозрачную мать, с худеньких плеч которой свисала мешком толстая фуфайка Петра!

— Всех проводили? — И решительным тоном: — Пошли прибираться! — Последовал за Оксаной в соседнюю комнату.

— Нам с вами досталась небольшая задача, — сказала Оксана, взявшись за угол раздвинутого стола. Вдвоем вернули ему форму квадрата. — Сядем, мой друг, на тахту. Имеем право на отдых.

Снова — «мой друг»…

Используя право на передышку после напряженного вечера, прибегла к услугам широкой тахты, вдоль которой расположились валики и думки — подушечки, составившие выставку рукоделий на украинский лад.

Оксана поначалу, как бы робея, села не рядышком, а на максимально отдаленной дистанции. Станислав дерзнул придвинуться ближе. Что дальше? Гость, вроде бы ища поддержки, глянул в угол, где посреди небольшого письменного стола, водруженное на справочник фельдшера, высилось фото Петра. Бобриковая ушанка с пятиконечной звездой, белый несвежий халат, натянутый поверх стеганки. Твердый, однако вовсе не осуждающий взгляд.

Мысленно обратился к Полунину, сознавая, что именно сейчас пора приступить к серьезному разговору. Откашлялся. А Оксана опередила. Прижав к груди думочку, вышитую крестом, произнесла виноватым голосом:

— Расскажите мне все о себе. Все, что, конечно, можете.

Стал рассказывать не чинясь. О работе, по которой продвинулся. Давно уже считает ее своей. Никакой он не «поплавок». Мытарства дочери не утаил, изложил слово в слово, что было в полученном сегодня письме, менее всего похожем на поздравительное. Задержался на неслухе Димке: никогда бы мальчик не разболтался, сложись его с матерью жизнь по-иному.

Что еще? Вроде бы отчитался. Не распространяться же о незатухающей тоске по Оксане. Велено было: расскажите, что можете. Что мог, рассказал.

— Стась, я тогда… по приезде… после Ленинграда… Я тогда, понимаете…

— Слушаю вас.

— Я тогда самой себе воспротивилась, волевым образом себя повела. — Далась ей эта вышитая подушечка: то взобьет ее, то принимается разглаживать, расправлять. — Но время работало на меня, не стояло на месте. Порог давно позади.

— Как вы сказали? Порог?

— Ну, рубеж. Считайте, снято заклятие. Я давным-давно вправе…