Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Поднялась с тахты, подошла к письменному столу, поправила, вроде бы погладила снимок Петра. Станислав следил, как отодвигала в сторону кипу первомайских открыток, как тянула на себя средний ящик. Выдвинула его, порылась в бумагах, достала конверт, где понизу лиловел штампованный текст. Тут он живо привстал, принял из рук Оксаны официального вида письмо. Лиловые буковки цветом напомнили ту, рыночную, сирень.

«Ордена Трудового Красного Знамени НИИ онкологии им. проф. Н. Н. Петрова. МЗ СССР». Далее почтовый индекс и адрес.

— Не Каменный, не Березовая, — раздумчиво сказал Станислав. — В котором году перебросили на Песочную?

— Уточнять не берусь. Как-то вдруг обратила внимание: обратный адрес не тот. Дайте письмо! Сейчас мы спокойно сядем, вскроем его и прочтем. Это я от молодежи таюсь.

На тахту из конверта выпала незаполненная, никак уж не поздравительная открытка, на обороте которой повторение штампа — тот же индекс, тот же адрес, научно-организационный отдел.

— Запросы шлют регулярно, нынче угораздило прямо к празднику. С ответом волынить не полагается: науке интересны отдаленные результаты, у них же статистика.

Внутри конверта, кроме открытки, притаился бледно-зеленый листок, схожий с квитанцией, с повесткой, пожалуй и с билетом в кино. Верхняя строка отпечатана крупно: УВАЖАЕМЫЙ ТОВАРИЩ! Под вежливым обращением: «НИИ… просит Вас или Ваших родных сообщить о состоянии Вашего здоровья в настоящее время».

— «Или Ваших родных»… Поначалу я всякий раз по получении столь деликатной формулировки внутренне холодела, — призналась Оксана. — Однако с годами обращение к родным — не ко мне, поскольку неизвестно, выжила или нет, — стала воспринимать как проформу.

— Вам, не вашим родным, надо бы именно для проформы, не откладывая заполнить открытку.

— Успеется. Куда нам на ночь глядя спешить.

Сидят вдвоем на тахте. Совсем не на отдаленной дистанции. О многом переговорено, о многом поведают друг другу потом. Постепенно за окном истаяли праздничные огни, забрезжил рассвет.

— Тихо, Стась, дай мне сказать. Все уладим, за своих не волнуйся. Метрострой как раз набирает штукатуров и маляров, раздобудем твоей Женечке общежитие, получит прописку. Мальчика не упустим, у нас он не пропадет.

— Заполни открытку, пока твои не пришли. Открытка все же не первомайская… Молодым действительно ни к чему… Дашь ее мне, я скоро пойду и опущу по дороге.

— Почему скоро? Все вместе сядем за утренний кофеек.

— Баба Ксана! — сонно захныкала за дверью Кира. — Небо стало пустым.

— Оно уснуло. И детям еще полагается спать.

— Зря его погасили. Мама считает, если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно.

— Им тоже надо иногда отдохнуть. Сказано — спи! — Улыбнулась Стасю. — Смотри-ка, пошло по цепочке. Мне — та ученая ленинградка; я — Маше; и вот, здравствуйте, еще одно поколение. Закрой к ней дверь поплотней.

На письменном столе лежала в ожидании открытка, белея незаполненной стороной. Взяв у Станислава шариковую, треугольного сечения авторучку «Союз» (произведена в Ленинграде), Оксана готовится вывести ставшие стандартом два слова: «Спасибо. Здорова». Вывела, покосилась на того, с кем больше никогда не расстанется, и озорно, вразрез с требуемым порядком, размашисто дописала: «Значит — это кому-нибудь нужно!»

Свернутое фантиком и сунутое на школьной лестнице в дрогнувшую девичью руку письмо давно стало древностью, памяткой далекого прошлого. Понадобилось полвека, чтобы его сменило другое, из Ленинграда, врученное письмоносцем в ту же руку, но с сеткой морщин, с распухшими суставами пальцев. В углу конверта проставлено: «Заказное». Казенный вид придает ему лиловеющий штамп: «НИИ онкологии имени Н. Н. Петрова».

Обещанное при отходе «Стрелы» в полночь со второго на третье мая и прибывшее двенадцатого послание Я. А. Полунина изучает, откинувшись в кресле, «высохший стебелек», понятия не имеющий о прозвище, заработанном на старости лет.

Все на свете меняется, но этот почерк остался таким, каким был. Отчетливый, ровный.

В расписании школьных уроков места чистописанию не нашлось: мы вам не гимназистики! Однако Зубрила, верный своим жизненным правилам, отработал нужные навыки самолично — каждая буква чеканна, без неряшества, без завитушек.

Корина не без волнения разглядывает аккуратно заполненную страницу. Содержание письма утратило сверхактуальность. Не дожидаясь его, за тот срок, что оно составлялось и шло своим почтовым путем, Корина сумела воздействовать на великовозрастного «ребенка», надавить на него авторитетом Полунина («Мой друг детства — пойми!»), и тот поплелся, отдал себя «на растерзание врачам» и получил благополучное заключение, однако же и совет «для порядка» через некий определенный срок пройти еще раз проверку. Вернувшись домой, он рассказал матери о плакате, висящем в регистратуре: «Ранняя диагностика рака — спасение жизни». И преспокойно уселся за чай.

Значит, хотя бы для нервов надо было не откладывать!

Значит, теперь заживем без паники.

Дома Корина одна. Сына отправила, как всегда к девяти, в конструкторское бюро, сама собралась заняться хозяйственными делами. Однако не до хозяйства: налаженный распорядок нарушили два рукописных листка. Читаешь их, а в ушах невольно звучит энергичный, на днях заново после бесконечной разлуки услышанный голос. Голосам, как и почеркам, не обязательно с годами меняться. «Милая Корина» прозвучало по-прежнему.

Удалось засесть за письмо лишь в часы ночного дежурства. Один в своем кабинете, разве что «Анна Каренина» рядом со мной. Надеюсь, сумею закончить письмо, не вижу оснований понадобиться какой-нибудь из палат, на этаже нет признаков суеты. Хотя она часто бывает обманчивой — больничная тишина…»

«Ее, тишины, вообще не бывает», — сказала себе Корина и мысленно вернулась в облюбованные «ненашенской» парочкой глухие, беззвучные переулки в районе школьного интерната с его шестикоечным лазаретом, куда Корина угодила, окончательно убедившись, что те восхитительные прогулки исчерпали себя. Да, восхитительные!

Восхитительно было в свободные от общественных дел вечера шагать нога в ногу, вести захватывающие душу беседы, предаваться мечтам — что в них было чуждого и «ненашенского», до сих пор не понять.

Так вот, насчет обманчивой тишины. В любой мощенный булыжником закоулок в любую минуту могли ворваться то перебранка, то смех. Чья-то игра на расстроенном пианино — что было в те времена исправным и не расстроенным? — заставляла застывать у чужого окна. Все-таки музыка! А вылетавшие из стареньких граммофонов душещипательные романсы или фокстроты да танго, входившие в моду? Все эти «ненашенские» мотивы тоже ведь хотелось послушать. Наслаждались поочередно то невесть какими мелодиями, то спустившейся на мир тишиной. Спутник Корины, отойдя от стены, от распахнутого окна, за которым ревностно музицировали, позволял себе помечтать о всеобщей радиофикации, Корина старалась воспринимать его рассуждения всерьез, не мешала фантазировать даже о телевидении.