Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Вчера прибежал из Холстов домой брат Валерка, рассказал, что кто-то окольцевал две сосны над рекой, вырубил кору кольцом вокруг стволов — задумал погубить или так надругался. Пустили слух, будто это они, Синие, в отместку, значит, за свою беду. Валерка бегал смотреть и весь трясся от обиды и жалости. Он тосковал по Холстам, поначалу удил там рыбу, а теперь и вовсе пропадал у бабы Клавдии, помогал управляться с бычком — корову баба порешила давно, одна старая не справлялась. «Вот доеду до краю, — думал Юрка, — погляжу, а там разберемся, может, рыбаки начудили, они веснами сюда на машинах едут и едут, и в лесочках стоят, и костры разжигают».

Пшеница после дождей полегшая, заверченная, трудная — не поймешь, в какую сторону полегла. Кое-где оставалась высокая стерня, но проплешины Юрий не пропускал, поднимал, все брал. Если пшеница стояла хорошо и плотно, особенно любо, когда начинала она роиться, путаться и беситься у земли, где ножи, где хедер. Он гнал от шоссе до погоста, забирал выше, подворачивал к деревне и по тому же пути шел вспять, и так снова и снова — ровные валы золотились под солнцем, утвердившимся еще вчера на небе.

На повороте в сторону деревни Юрка остановился закурить и вдруг увидал, что на шоссе у оврага «газик» высадил женщину — далеко было видно голубую косынку. Женщина направилась к погосту, а может быть, к Юрке — учетчица, что ли? Так привозили и высаживали учетчиц. Не Женька ли? Он не стал ожидать, включил мотор — гул и ветер поднялись над жаткой.

Он и в голове никогда не держал Женьку, хотя отец делал не раз намеки насчет нее. Была она придатком Алевтины, еще одной ее стороной. В связи с Алевтиной, с ее заботами о дочке, вечно куда-то рвущейся, он брал ее во внимание. Единолично же — нет. Ну, подруга его сестры Тамары — куда ни шло. Даже когда мать в сердцах кричала, что «у Альки дочка Юрке в невесты годится», и тогда воспринимал те слова лишь как гнев матери.

Теперь он с удивлением и с каким-то смятением ловил в себе тайные мысли о близости с Женькой. Спать заваливался сразу после ужина — редко, когда с матерью или Валеркой перекинутся в карты: мать больше на ферме, Валерка в Холстах. Как бы ни устал, Юрий долго не засыпал. Смыкал глаза — и пережитое накатывало огненной явью, душило дымом, тоской. А то думал об Алевтине. Эта женщина не отпускала его. Имела над ним странную власть. Он помнил ее всю, всегда. Знал, приди он — примет в любой час. Знал, но не шел, не поддавался. Чего ждал? Девчонки — доярки, скотницы, медички — не влекли его, хотя, чего там говорить — завлекали. Раза три после смерти отца он срывался, ходил к Алевтине, не мог видеть ее спокойно, встречаясь у колодца, в магазине или в автобусе. Теперь в Холстах не бывал — и слава богу. Но по ночам она являлась ему. И вдруг Женька. Только вытянется он на новой своей узкой постели в редькинском доме — она тут как тут: прижимает маленькие руки, пахнувшие рекой, к его лицу, заглядывает в глаза, чего-то меленько приговаривает. Он уже не отмахивался, а ловил эти ощущения и уходил с ними в сон.

Опять повернув, Юрка увидел, что Женька стоит у самого погоста, и ждет, когда он подъедет. Что ж такого — учетчица.

— Привет! — крикнула Женька, закидывая голову, морща носик от солнца, от едкого ли духа солярки. — Как дела?

— Нормально, — буркнул он, не глуша мотора.

— Я с тобой проедуся, ладно?

Невысокая, тонкая, она ловко ухватилась за скобу, задрала ногу на ступеньку, свезя по бедру вверх узкую юбку, и в секунду добралась до него — белка! Он включил скорость.

Кабина узкая, рассчитана на одного, вдвоем не поместишься. Женька примостилась с правого боку, чуть сзади него, держась рукой то за раму окна, то отрываясь от нее и шаря у потолка — было ей неудобно и тряско: поле шибко изрезано культиватором, плугами.

Внизу от машины несет соляркой, в кабину же надувает хлебным запахом. Ветер полощется над полем, полощется и хлебный запах. Ветер гонит его, крутит, взвивает вверх, бросает в лицо — и тогда хорошо, мысли ползут легкие, не замечаешь, как трясет машину. Но Женькина белая маечка с короткими рукавами так и нависала над виском.

— Во, отсюда все видно. Кое-где стерня высока, почище бы, Юрочка, а? — говорила она, уже цепляясь за его плечо, осматривая поле в окна. — Пыркин у Сытова косит — там сырее, там комбайном совсем не возьмешь — не знаю, как и подбирать будем.

— Да поди возьми ее. Полегла. Не поймешь, в какую сторону. Перекрутило.

— Ничего, Юрочка, ты постарайся все же, — похлопала она его по плечу и ненароком положила руку ему на шею.

Все туманилось и плыло в глазах Юрия. Женька смеялась. Он вдруг перестал слышать, что она говорит. Сделали гон, и еще один.

— Ну?

— Выйдем-ка, покури, неудобно тут. Говорю, а ты не слышишь, — она спрыгнула на землю и ждала его там, маленькая, нетерпеливая. То завяжет косынку, то снимет, тряхнет волосами, подденет их ладошками справа-слева, опять глядит.

Он выключил мотор, постоял, не зная, что делать. Но она пошла на край, помахивая платочком, он вылез и тоже пошел. И почему-то оглянулся в ту сторону, откуда смотрел глазастыми окнами дом Алевтины.

— Ну вот, смахнешь это поле за два дня? Я завтра запишу. Сегодня уже гектар семь будет, — сказала Женька, — и опять обернулась к нему.

— Вишь, клевер как потянулся, — Юрий хлопал себя по карманам, ища спички, — на тот год будет хороший, додумалась же Ольга Дмитриевна.

— Ну как же. У Толстого в «Анне Карениной» про такой клевер написано: как по пшенице сеяли.

— А ты что — помнишь?

— Я про клевер не помню, Саша Суворов говорил. Я такие места пропускала, наверное, — улыбнувшись себе, она медленно пошла вверх вдоль скошенного, мимо погоста.

Юрка так и не закурил: спички забыл в машине, хотел пойти взять — не пошел, тронулся за Женькой.

Глядя ей в лопатки, обтянутые маечкой, двигавшиеся перед ним, грубовато проговорил:

— А ты что ж, все — про любовь? — Показалось, слово «любовь» разбухло во рту, забило горло волнением. — Я — это… сосны, говорят, кто-то окольцевал. Пойти поглядеть.

Она даже не оглянулась:

— Что ж ты думаешь, уж такая я…?

— Какая?

Она дернула плечиком.

— Я думаю — умная ты, — вырвалось у него.

— Юрочка?.. — О чем она спрашивала, замерев, подняв к нему лицо.

Он уже ничего не помнил, обхватил ее, сжал и повел, повел к соснам…

…Они лежали в траве, не видные ни от реки, ни с дороги. Словно нарядные ладьи, стояли в небе облака. И все было странно, точно в какой-то игре или вовсе не с ними…

Высокий, голубой начинался день. В шесть утра солнце уже легло на росную, в клубах флоксов, деревню. Цветы бледно и радостно светились, встав после позавчерашнего длинного хлесткого дождя и ветрового шквала. Грачиный гомон плавал вверху, не гудели, не фыркали еще трактора.