Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Уж какой-никакой не устроит, в первый же день даст промашку, — усмехнулась Галина Максимовна.

— А мы поправим, мы поправим, — сказала Ольга Дмитриевна со знакомыми всем властными нотками, и все покатились со смеху.

«Чего это я? — одернула она себя. — Уж не Константина ли Ивановича дразню?» И опять ей нравилось, что он был тут, смотрел умиленно, а она могла болтать чепуху, уверенная, что нужна ему всякая. Красив он, конечно, и представителен, но уши у него почему-то острые, как у зверя, а брюки широковаты по-стариковски, а притомившись немного, уже и ногу подволакивает. Все это еще недавно она романтически любила и пела ему под гитару на юге: «Мой викинг суровый, с внезапным мальчишеским смехом, я Леда твоя на ржавых, изъеденных морем камнях…» Она прислушалась — ничего, ничего не звенело в ней. Когда же все-таки отзвенело?

— Как ребята, как Лида? — спросила она и внимательно слушала пространный рассказ про взрослых уже девочек и внука, про жену, нервную, слабую, безрассудно отдающую себя внуку, к воспитанию которого у нее, конечно, талант и поразительное терпение.

Людмила тут же запела, дирижируя, подражая известному певцу, выступавшему на концерте по телевидению: «Кто важнее всех на свете? — На-аши дети, на-аши дети…» И даже совсем отяжелевший Неведомский прогудел: «На-аши дети».

Филатов, опустив крупные веки, улыбался. Вскинув глаза, он встретился взглядом с Ольгой Дмитриевной, и ласковое и как бы испуганное выражение их пронзило ее точно так, как тогда, после пожара, у Алевтины. Что это? Нет, нет, никаких иллюзий, какие уж тут иллюзии?

Людмила самозабвенно пела, размахивая руками, блестя голубыми глазами, белыми зубками — почему-то именно зубки и мелькающие десенки показались Ольге Дмитриевне вызывающими. И петь она сама не хотела.

Это уже никуда не годилось. И неожиданно, еще не успев обдумать, чем обернется ее предложение, словно торопясь предупредить что-то в самой себе, поставить преграду настигающему, крикнула Людмиле:

— Поедем осенью в отпуск со мной? Не люблю отдыхать одна. Укатим куда-нибудь в Ялту. Игорь Сергеевич, отпустите? — она имела в виду, главным образом, детей, заботу о них.

— А что? — округлила оценивающе глаза Людмила. — Наше кредо — «всегда»! — И были в этой бессмыслице уверенность и торжество. — К тому времени, надеюсь, разберемся с фермой?

Возможно, она говорила о своем бригадирстве, которое было ей в тягость. Или еще что-то бередило и мучило ее, как Зимину? Но она произнесла главное: ферма! И Зимина поняла, что наступила минута для разрешения мысли, возникшей там, в Сапуново. Уж не ради ли нее залучила сюда Неведомского? Сейчас не поручилась бы, что это не так.

Она не поднялась, не двинулась, но сказала значительно, отметая серьезностью тона все прежние разговоры:

— Дорогие шефы, добро за добро! Поможете построить коровник?

— Где, где, Ольга Дмитриевна, что ты имеешь в виду? — вскинулась Галина Максимовна.

— А вот в Сапунове. Ведь пропадает ферма. Куда переводить? Да пока и не стоит. Будем тут утверждаться.

— Вот это да-а!

— За что люблю Зимину — за риск! — сказал Филатов.

— Я говорил — она вас выкупает! — веселился Константин Иванович.

В чем состоял риск, Неведомскому и понимать было нечего, его дело — прислать студентов, стройотрядовцев, да подкинуть материалов. Они строили когда-то совхозу общежитие и клуб.

А Людмила уже взывала к мужчинам, протягивая руки:

Мужчины пели. Песня била как колокол. И в Зиминой что-то гудело, торжествовало, разум и душа.

А рядом не умолкал своенравный голосок:

— Я человек обязательный! Сказала — сделаю. Дом поставим рубленый, ни в коем случае не красить, ни внутри, ни снаружи, покроем лишь лаком — а-ля натюрель…

Дожди захватили и август. Комбайны вязли, ломались. Юрка придумал приспособление к немецкой жатке — пошла, милая. Он работал на ней шестой сезон, с самого того года, как погиб отец. В те дни еще силосный комбайн пришел немецкий, но Борис Николаевич посоветовал взять жатку — двигатель у нее советский. И Юрий действительно четырежды за это время сам ремонтировал машину и не обижался на нее. Конечно, небесная эмалевая краска давно облезла, и машина выглядела затрапезно. Мигалка на крыше давно не работала, но четырехметровая ширина агрегата (ножи — четыре двадцать пять!) и скошенная вперед высокая кабина, и множественность тугих шинных колес все равно производили впечатление очень современной машины. Шла она хорошо, особенно в нормальное лето, и зарабатывал он на ней прилично.

Юрий любил это поле за Холстами в сторону Редькина, знал тут каждый угол, каждый заворот и бугор. Сажали на нем картошку или сеяли турнепс, кукурузу или овес — это было свое, Холстовское поле. Это по нему торили тропки на Быстрое, по нему бегали в лес, на старый погост, где похоронены деды-прадеды и где изредка и сейчас хоронили. Погост бурно зарос елью, чернолесьем, и, будто в пещерах, виднелись в нем кресты и могилы. Отца похоронили не здесь, а на новом кладбище на Курганах — на высоких холмах по другую сторону деревни. Сходить надо, с Троицы не были. Жили бы в Холстах, все когда бы сбегал. Весной сеяли под Курганами овес, думал зайти, но отсеялись затемно. А пока работал, все думал, что отец тут, рядышком. Он присутствовал в его мыслях о деле, в его взгляде на вещи, он как бы находился в отлучке. Болел бы — возможно, привыкли б к мысли, что может помереть. До сих пор оставалось у Юрки желание делиться с отцом. Отцу бы понравилось, что по озимой пшенице еще весной, когда была в два вершка, посеяли клевер. Раньше так никогда не делали. В прошлом году поле пугало молочаем, вымахавшим по турнепсу звериной желтизной. Но вылез клевер и забил сорняки. Пшеница поперла — придавила клеверок. Теперь он лез сильно, кустился в стерне, выдирался. Это Ольга Дмитриевна все новое пробует. Главный агроном Жук противился — молод еще, неопытен.

Юрка косил и видел, что сорняков совсем мало, по скошенному кучерявились маковки клевера.

По высокому краю поля, за которым внизу заливной луг, росли сосны. От сосен к лугу по склону и по самой бровке ребятишками брали первую землянику — кто ел, а они с сестрою Тамарой (она еще в школу ходила) рвали в пучки и несли мамке. Ей и отец приносил всегда — то малину в кепке, то ягоды, то подосиновики или белые. Теперь весь склон порос малиной, крапивой, но малина не лесная, шелудивая.