Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

После дождей ночи были холодные, и Юрка надел стеганку, взял на руки корзинку. Татьяна собиралась на утреннюю дойку, обертывала вокруг себя потуже великоватый черный халат — поясок по-девичьи перехватил ее. Выражение покорности, всегда лежавшее теперь на рыжеватом от веснушек лице матери, усиливало чувство пропавшей жизни, мучавшее Юрку.

— Что ты одумал? Ни шло, ни ехало, какие грибы? Поспал бы. Погода разгуливается, погоди, что-нибудь делать заставят, — сказала Татьяна, наливая из банки молоко.

— Я быстро, к восьми буду дома.

— Ка-ак же. Небось к Холстам побежишь.

Он не ответил. Он задумал пройтись по той стороне Рузы — может быть, больше не придется.

В окно было видно, как подкатил от Сытова к остановке рейсовый, Юрка выбежал, заскочил в автобус.

Перед Холстами светилось темное поле поваленной им пшеницы, сохнувшей в ожидании комбайна или подборщика. Можно было пройти вдоль поля по оврагу, мимо погоста, а у сосен — вниз и через речку к самым грибным местам. Но Юрка даже глаза отвел, попросил водителя остановиться за мостом.

Пересек обычно пустой лесок и направился к дальним гребням елей. Подходы к лесу тонули в воде, нигде не пройдешь. Он обходил стороной по ольшнягу, по осиннику, переходил по заболоченным мхам. Ступал — и мхи зачавкивали следы — будто не проходил. В лесу так мокро и сыро, что не пахло грибом.

Он пошел длинной хвойной ляжиной. Обычно на лесных дорогах и на сухих мшистых опушках вылезали белые и свинушки, сейчас коричневая вода стояла в разъезженных колеях, в глубинках, ямочках, бочажках. Желтые чистые листья смотрели из воды. Несколько тщедушных розовых сыроежек и один козленок лежали на дне большой крошонки. Юрка почти перестал искать, присматриваться. Тихо облетали, срывались солнечные листья. Они падали, и ничего не происходило. Ничего не происходило, а жизнь менялась так явно. Жизнь менялась.

Где бы Юрка ни появился, рядом оказывалась Женька. Эти дни он не работал один, выезжали на поле в два-три трактора, ловя погодные часы, но она все равно приходила, моталась от одного к другому, записывала в тетрадку, одиноко топталась на краю поля, он знал, о чем думала. Когда дождь не давал работать, он приезжал на Центральную, и Женя возникала — то в автопарке, то в административном здании. Он шарахался, отводил глаза. Все равно места им не будет ни в Холстах, ни в Редькине. Везде жила, ходила, смеялась, работала Алевтина. Он не корил себя за случившееся, но на том и надо было ставить точку. Даже имени Женьки не мог ни при ком произнести.

А вчера, спасаясь от мелкого сыпавшегося дождя, они стояли под большой грозной елкой, тесно обнявшись, боясь разомкнуться, чтобы каждый не стал снова сам по себе. И это уже не было шуткой или игрой.

Он уже знал, что за своенравным взлетом ее волос, подкинутых ладошкой, за ее «тарахтением», как называл про себя Женькины ручейки-речи, за ее наивной настырностью прятались слабость и обиженность. Это была первая женщина, которая искала у него защиты…

Он пошел в знакомый угол леса, упиравшийся в опушку, закрытую изнутри густым ельником. Сюда его пятилетним мальчишкой привел отец, и до сих пор угол сохранял в основном лесной свой обстанов и милоту. Тут было повыше и совсем сухо.

Зашуршали листья под ногами, захрупал игольник, сразу запахло грибами — нет, не все еще, видно, ушло из жизни, все может вернуться, восстановиться. Смешно, но молодой белый гриб, знакомый с детства, стоял на месте в ельничке, только успела зачервиветь нога.

— А я ни одного не нашел, — раздалось сзади, и, оглянувшись, продолжая чистить гриб, Юрка увидел Сашу Суворова.

Они поздоровались и пошли рядом, разговаривая про то, что в лесу слишком мокро и что, как ни крути, самые грибы пойдут лишь в конце августа, числа с двадцать пятого.

Саша Суворов, высокий, с правильными чертами лица, с непокрытой красиво остриженной головой, недлинно и некоротко, а в самый раз, всем обликом и повадкой напоминал больше дачника. Хотя был в ватнике, как и Юрка, джинсы сидели на нем особенно ловко, а свитерок обтягивал тонкую шею как-то особенно нежно, не как у других ребят. И никто не звал его «Сашкой», как прочих — Мишкою, Васькой, а только Сашей. Был Саша из Редькина и гораздо моложе Юрки — года двадцать четыре ему, но окончил Яхроминский сельскохозяйственный техникум, отделение механизации, и, как пришел из армии, три года работал в совхозе на стогомете. Жена его Лена училась там же, на агрономическом, приезжала сюда на практику, и он — на практику, ну и поженились. Сразу дали квартиру на Центральной, и они завели ребеночка. А в прошлом году выдвинули Сашу в сельский Совет, депутат он. Наверное, правильно, работает честно, разговаривает умно, не пьет, и было в нем что-то располагающее, заслуживающее доверия. В том году заболел дядя Леша, работавший при стогомете Суворова на волокуше, Юрке пришлось на волокушу сесть — работа, требующая полной отдачи, внимания и физического здоровья. Они с Суворовым понравились друг другу — Юрка тогда почувствовал. Дядя Леша уходит на пенсию, возможно, и нынче будет Юрка работать с Сашей, когда кончится уборка зерновых и пойдет стогование.

— Я что вот хотел тебя спросить, — и не думал говорить, да сказал Юрка, — правда ли, что Лев Толстой писал про клевер: будто в озимую пшеницу его сеяли по весне?

— Верно. Вообще-то и тогда много чего думали про землю, как работать на ней. Хоть и графы были. А Толстой через Левина ставил вопрос, задумывался, отчего Россия менее других получает хлеба при такой обширности. Дело-то, считал Левин, — помнишь Левина? — в работника упиралось, то есть, как я думаю, — в культуру крестьянина, в сознательность, в его понимание своей миссии. Почти то же, что и у нас.

— Ну-у, далеко не родня.

— Конечно. Его барин давил. Но вот тебя — посади на жатку, на трактор, хочешь — на волокушу, и будешь свое дело делать, не станешь ловчить, шельмовать, лишь бы скорей, а кто другой разве будет так?

— Да я думаю, и на стогомете не оплошаю, — польщенный, сказал Юрка. — Мы привычные, с детства на тракторе, на всяких машинах.

— А давай я тебя на стогомете подучу, хочешь?

— Да ну-у… — отмахнулся Юрка, показалось, Саша сказал не всерьез, словно хотел ублажить ребенка.

— А что? С высокой пролетарской сознательностью! Честно. — Юрке понравилось, что он как бы посмеялся над собой. — А про клевер — Женя сказала? — спросил Суворов. (Юрка хмыкнул.) — Она заходила, у Лены насчет работы в конторе узнавала, так я им рассказывал, прочел даже. Пошли домой, нечего ноги забивать.

— Может, подосиновиков посмотрим? — сказал Юрка про известный всем мелкий осинничек на болотистом кочкарнике посреди широкого травянистого пространства.