Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

В Симферополе, пересев в троллейбус на Ялту, она все еще помнила оба лица, странно объединяя их (кстати, Филатов обещал присматривать за Светланкой, навещать, подкидывать пропитание и возить к бабушке в Кашин). Когда смотрел на девочку, насмешливость исчезала, появлялось что-то почти заговорщицкое. Но откуда насмешка? Над ней? Над собой? От неловкости? В чем же неловкость? Думать о том не следовало.

Путевки были в Дом творчества писателей, куда в несезонное время наезжали горняки, кое-что перепадало врачам и разного рода хозяйственникам. Дом ей и Людмиле понравился — желтый, массивный, на высокой горе, с колоннами и чередой глубоких лоджий, обращенных к морю. Он возвышался из зелени пальм и кипарисов, словно старинный княжеский или графский. В нише напротив входа — печально-ироничный Чехов. Были в этом доме покой и уютность, нужные Зиминой. В глухоту ковровых дорожек, в емкую плотность высоких, обитых дерматином дверей уходило ее напряжение, гулко отбивающее свой неуемный ритм в голове и груди. Они бродили немного растерянные, встречая людей лишь в столовой и на лестницах, лестничках, во множестве секущих территорию, — все здесь находилось на разных плоскостных уровнях: столовая, библиотека, дорожки, скамьи, укромные площадки в парке, в который погружен дом. Ну, писатели — те, понятно, писали, а остальные? Людмила не решалась смеяться громко. В первый же вечер прозондировала почву относительно танцев — оказалось, о них и речи здесь никогда не велось.

На другой день после завтрака по серпантину асфальта спустились на набережную Ялты. Море, солнце, синь, пластичные платаны и кипарисы — насыщенная зелень, толпы народа, белые корабли «Россия», «Азербайджан» — все было возносяще, томительно прекрасно. И все, что двигалось — лица, плечи, шляпы, платья, ноги, — несло яркий солнечный оттенок. Это сплетение солнца, зелени, неба, отражающего море, и моря, вобравшего небо, рождало ощущение праздника. Всего было много и все перебивало друг друга.

Еще купались. Вода теплая, но море штормило, крутая высоченная волна била о берег. На городском пляже, заваленном загорелыми телами, у кромки воды толпился народ — мужчины и женщины, ждущие волны, жаждущие смочить ноги, плечи. Волна, клубясь, налетала, взмывали брызги, визги и смех.

Они находились до отупения, подъем на гору оказался тяжким, Людмила еще бормотала, что Зиминой он сгодится для тренажа.

После обеда завалились блаженно с книжками. И тут донесся откуда-то тонкий металлический стрекот: видимо, печатали на машинке. Ольга Дмитриевна лежала лицом в стену, с обратной стороны и бился мелкий зудящий звук: длинно забалтывая ритм, запинался вдруг и снова пускался в бег.

— А я не слышу, — беспечно говорила Людмила, — вам по кровати доносится. И вообще, это нервы. Не психуйте. Скоро перестанете слышать.

Ольга Дмитриевна вышла в лоджию. Горизонт четко обрисовывал сферу. По сини моря, освещенной закатным солнцем, падавшим за Крымскую Яйлу, бежали в сторону Севастополя белые катера. Они отсекали от сферы сегменты — отсеченный ломоть долго жил, выделялся. Словно выпущенный снаряд, проходила «Ракета».

Зимина снова легла. И снова стрекот машинки, то взмывающий, то стихающий, долбил ухо. Иногда он кончался — наверное, тот, кто печатал, думал, соображал. Людмила проснулась, а за стеной все стучали, а Ольга Дмитриевна все не спала.

— Пойдем и скажем ему, — возмущалась Людмила.

— Я выходила, просила сестру — говорит, никто не смеет прервать. Какой-то немолодой писатель.

Людмила сходила вниз, принесла кипятку в термосе, приготовила стаканы для чая — он все стучал.

— Так уж и никто? — вдруг воинственно встала Людмила. — А ну, пойдемте. Что, в самом деле? — Напихав яблок в карманы, орехов, сунула Зиминой термос.

Они постучали.

— Да-да! — отозвался густой нарядный баритон.

Он оторвался от машинки, вопросительно глядя.

— Здравствуйте, мы ваши соседки.

— Чем обязан? — корректно встал, большой, лохматый, чуть отяжелевший человек, с прищуренными отчужденно глазами.

— А ничем не обязаны, — громко произнесла Людмила. — И мы вам ничем, а вот пришли выяснять отношения.

Она размашисто подошла к столу, сдвинула на край машинку, с заправленным в нее белым листом.

— Простите?! — предостерегающе остановил ее возглас.

Но разве Людмилу возгласом остановишь?

— Может быть, и простим, если будете человеком. Ставьте, Ольга Дмитриевна, термос, — она переложила на столе бумагу, еще что-то, освобождая место, высыпая яблоки и орехи.

— Ну, это ни в какие рамки! Ваше вторжение… Что вы себе позволяете?!

— Здра-асьте! А что нам делать? Вот Ольга Дмитриевна из-за вашей машинки не спит.

— Это меня не касается! У меня сжатые сроки, я должен закончить работу.

— Ну и скажите своим, чтобы никому не давали путевок. А уж если дают… У нас тоже сроки. Она директор совхоза, какой-то единственный месяц выдался; там не спит — и тут спать не будет?

— Мы к вам ненадолго, — улыбнулась лукаво и примиряюще Зимина, — мы купили такие груши, что не можем их есть одни — посмотрите! И вы так долго работали, недурно бы выпить чаю? И уж все вместе — для знакомства. — Она протянула руку.

Он внимательно, чуть растерянно посмотрел ей в лицо и вздохнул:

— Ну, что с вами сделаешь? Давайте пить чай, согласен. А вы, значит, ее адъютант?

— Управляющая Центральным отделением! — не моргнув глазом, представилась Филатова, влажно сверкнув ровными зубками.

Возможно, она и не думала придавать особого направления мыслям Зиминой относительно себя, возможно. Но Ольга Дмитриевна уже не могла не отметить, что именно Людмила организовала присылку за ними на пляж директорского «рафика» (отмененного за некупальным сезоном!). И что это Людмила устроила, чтобы соседа-писателя пересадили за их столик в столовой. «Привет вам от Гомера!» — приветствовал его на другой день приятель. «Неужели кто-то сейчас читает Гомера?» — округлила глаза Людмила. «Ужасно много умного говорят — один умнее другого», — отозвался сосед, признавая, что Людмила остра на язык и что с нею ему интересней. И разве хуже чьей-то писательской жены, душившей их своими театральными впечатлениями, рассказывала Людмила, как смотрела на «Таганке» «Пугачева»: «Сижу в первом ряду — первое место в проходе. Представляете, рядом стоит этот чурбак — плаха, в которую все топоры бросают. А один топор вот такой. Ну, думаю, пропала. Помост наклонный, бегут и бросают, бегут и бросают. А Пугачев все вскакивает. Думаю, может ведь человек ошибиться? Я пересела. Ты, говорю, Игорь, садись туда, а я все-таки мать, вдруг у детей матери не будет». Она смеялась, обнажая розовые десенки и зубки, а Зимина думала, что в ней что-то все-таки есть.