Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Да этому вахлюю-то не мы ли подсказывали? — как-то притихнув, задумчиво спросил Кулебяка. — Сами списки в исполком подавали.

— А у него инструкция… — бессмысленно сказал четвертый их товарищ, тот самый, с которым Зимина ездила на Украину. Про себя она называла его «шкапом» — такой был громоздкий.

— Мало ли мы видали инструкций? Как будто все инструкции от ЦК партии исходят. Ведь и у меня побежали люди, а у меня не совхоз.

— Может, где и возможно сосредоточить население в одном-двух пунктах, — проговорил угрюмый худой человек, парторг небольшого, недавно организованного хозяйства, — но вот смотрю у нас: поля небольшие, лоскуты, зажатые лесами-горами, сделать их другими просто нельзя, а обслуживать сложно — сплошь бездорожье, людей туда посылать сложно — как можно выкорчевывать поселения? Им та земелька дороже всего, сызмальства знакомая, каждой балочке название с детства, а значит — не вынуть отсюда, — приложил он руку к груди.

Разговор, заведенный Зиминой по частному, казалось бы, вопросу, выливался в взволнованное обсуждение общего дела единомышленников.

— Ну, привыкли мы обсуждать-обсасывать — никак не успокоимся! Давай споем, Ольга Дмитриевна, — взывал Кулебяка.

Но она ждала, что скажет Филатов, — он один знал Зимину, как никто, и дела ее, но помалкивал.

— Кто знает, когда еще дозреем до сселения? — пожал он плечами. — Может, обойдемся без насилия? Так сказать — естественный процесс? У меня есть деревни, в которых десять, а то и пять живых дворов осталось, все уже нерабочие. Рассосутся как-нибудь. Сейчас надо думать, как извлечь пользу из них.

— Какую?! — воскликнули хором.

— А хотя бы скот по улицам пускать. Старушенциям не скосить травы в деревне, а траву уже сейчас там гонит вот какую — чем не пастбище?

— Так разве я про такую деревню? — нетерпеливо перебила Зимина. — Ты же знаешь Холсты, двадцать пять дворов один в один. Вот болит у меня сердце об них — ничего сделать с собой не могу.

— Я думаю, — сказал он наконец, — поезжай в обком, прямо к первому, я что-то такое слышал: не одобряет он политики расселения. Мужик честный, к тебе благоволит — ты ведь кого хочешь уговоришь? — он впервые вскинул на нее глаза.

— Уж будто? — довольно засмеялась она.

— А к ней все благоволят. Посидеть с такой женщиной рядом — и то настроение поднимается, — на правах старого приятеля поддакивал через стол Кулебяка, не забыв открыть коньячок, — другого пития не признавал.

И тут Зимина перестала слышать грохот оркестра: между столиками шла Людмила, надвигалась со странной ухмылочкой на застывшем, вытянутом лице.

Значит, было что-то во взгляде Зиминой такое, отчего мужчины повернулись в сторону, куда смотрела.

Кулебяка вскочил, рассиявшись улыбкой, но Людмила уже ухватилась за край стола и встала, не здороваясь.

— Сколько может продолжаться?! — заговорила изменившимся голосом, напористо глядя на Филатова, сидевшего с Зиминой.

Он растерянно и как-то унизительно мягко улыбнулся, взял ее руку, потянул к себе.

— Иди сюда, Люсенька.

Она сбросила его пальцы, так что он задел графин, едва подхваченный Кулебякой.

— Я тебе покажу «Люсеньку»! Домой! Слышишь, ко-от?

Музыка умолкла, и слово повисло над публикой, тотчас обернувшейся к ним.

— Люся, нас слышат, — все тянул к ней руку Филатов.

— Пусть слушают, пусть слышат, пусть знают, с кем я живу! Ни дня покоя!

— Людмила Матвеевна, Людмила Матвеевна! — вился Кулебяка.

— Оставьте меня!

«Шкап» вжал голову в плечи, как затравленный кролик. Незнакомый с Людмилой парторг недавно организованного хозяйства смотрел с брезгливостью.

Лицо Зиминой отвердело, вся она напряженно подобралась, словно готовая к броску.

— Замолчи немедленно, — раздельно сказала она. — Или садись — или уходи! И прекрати истерику!

— Сейчас! Сейчас уберусь, — угрожающе пообещала Людмила. — Каждый день по телефончику беседуете — мало? Так в ресторан! А может — еще куда? Ты позови, он побежит! Давай!

— Людмила! — крикнул, пригибая к столу ее руку, Филатов.

— Я не хочу тебя слышать! — сквозь зубы выдавила Зимина. — И ви-деть!

— Еще бы! Хорошо бы я совсем убралась, верно?!

— Дура. Балда.

Людмила рванулась, побежала меж столиков, потом по проходу к двери.

— Да-а, как в кине… — протянул Кулебяка, когда исчезла, и с жалостью посмотрел на застывшее на подносиках мясо.

— Цирк! — просвистел угрюмый парторг.

Филатов стал подниматься.

— Сиди! — дернула его Зимина.

Сама оставалась в той же позе напряженного выжидания, шея покрылась пятнами, губы дергались. Все молча уставились на нее. Оркестр заиграл. Она рывком поднялась, открыла сумку и бросила на стол три десятки.

— Пошли! — мотнув головой на дверь, приказала Филатову.

— Ольга Дмитриевна, Оленька! — летел им вслед стон Кулебяки.

Она обернулась. Он отчаянно тряс розовыми бумажками, лицо было несчастно. Она махнула рукой.

Людмилы у подъезда не оказалось, да Ольга Дмитриевна и не высматривала ее. Упругой походкой шла она вдоль ряда машин, в центре выделялся темно-зеленый, лаково блестевший «уазик».

Филатов встал в нерешительности. Она вскочила на сиденье, перегнулась, открыла заднюю дверцу:

— Садись! — говорить, объяснять еще не могла, включила двигатель.

Тогда он подчинился.

Они ехали молча. В белых сумерках позднего майского вечера шоссе было пусто, изредка лишь шарахнется запоздалый автомобилишко.

Зимина вела машину, сцепив зубы. Значит, думала она, к черту все ходы и построения, сближение с Людмилой, уступки ей, отказ от Игоря. Она же видела: Ольга помогала ему уйти. Людмила давно ведет следствие, а она делает вид, что не замечает. Зачем? «Ах, ты уверена, убеждена?» — заходилось в ней гневом и сливались в сплошной белый туман цветущие вишни, — вишнями, вишнями забиты деревни, она и не знала! Вишни, черемуха, яблони навалились на палисады, обставили избы, дома глазели из них черно и весело.

Когда на том же замахе пролетела Центральную, Филатов тревожно ткнулся в плечо:

— Ты куда?!

— Молчи!

Ей казалось, решение возникло при первых словах Людмилы. Нет, при появлении! Она сразу поняла, что появление Людмилы не было сигналом какого-либо несчастья — с детьми или в совхозе. И приняла его как сигнал к действию. В голове мешалось, и казалось уже, что они чуть ли не заодно: Игорь и Людмила, мучившие ее всю зиму.

Васильевское, лес, Сапуново, Холсты… Замах становился все тяжелее. Теперь она слышала, как вжался Филатов в угол машины, в ушах ломило. А, испугался? То ли будет. Уж она преподнесет им обоим урок.

Она не желала быть еще раз раздавленной, не хотела ни двойной жизни, ни фальши, ни нареканий из-за спины, ни собственных сердечных, нравственных мук — с нее довольно всего с Константином Ивановичем. «Можно свихнуться из-за любви яростной, дерзкой, отчаянной — какая там еще бывает, но просто из-за мужика, из-за желания — не поймешь даже, какого желания: скорее ощутить свою власть, свою женскую силу — ведь нет сильнее меня, видишь? Но ты мне не нужен, только бы убедиться, что я нужна тебе, что ты не выдержишь, не сможешь отказаться. А я сделаю тебе ручкой».