Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Здравствуй и присаживайся, у нас тут ненадолго.

Женщины тоже улыбались, здороваясь. Филатов обошел длиннющий стол и сел напротив них, справа от Зиминой.

— Работницы у вас не хуже министерских: достоинство в лицах и все такое прочее, — пошутил он, довольно поглядывая на женщин, словно впервые видел их — возможно, радовался всему, что оставил тут.

— Да уж, недооценивали мы их с тобой, — усмехнулась кривовато Зимина и, прикусив губу, уставилась в разложенные бумаги. Документы были сложные, неприятные, но она словно запнулась о слова «все такое прочее» и думала о том, как она-то выглядит в новом вельветовом бордовом костюмчике.

Она перебирала бумаги, бегло просматривала, бросала вопросы экономистам, звонила по телефону. Филатов, откинувшись на стуле, оглядывал кабинет, будто видел заново, приветствовал заходивших, иногда огибал для этого стол и возвращался и снова смотрел на Зимину, и она потирала безымянным пальцем левой руки морщинку, возникавшую меж пряменьких бровей.

Время от времени вскидывала на Филатова темные глаза, в которых жили их прежние рабочие и нерабочие отношения, ее нежелание отпускать его, ее недоумение и многое, что хотелось сказать ему. Однажды даже спросила лукаво: «Так ведь, Игорь Сергеевич, права я, да?» — «Как всегда!» — отозвался глухо, и она нахмурилась, потерла морщинку, и голос зазвучал строже, начальственней, и больше уже не смотрела на него.

Попробовала вызвать заведующего гаражом и диспетчера — не оказалось на месте. Пачка путевых листов (на картошку, которую сажали недавно, на мусор, на оборудование в Истре) возмущала ее, и она не собиралась скрывать возмущение — разве он не причастен к этой их недавней еще жизни?

— Ну как же, — говорила она, перебирая в маленьких твердых руках листы, — на дураков рассчитывали, что ли? Во всех путевках значится пятнадцать — шестнадцать часов работы, соответственно бензин — сорок литров, так ведь, да?

Глаза, все лицо ее напряглись, пытаясь во что-то проникнуть, понять, что понять было невозможно.

— Это же приписки чистой воды! Определенные приписки! Чтобы так работать, надо с шести до восьми быть на ногах! А выезжают зачастую в десять. Я что же, не знаю, не смотрю?

— Ну, не с шести, а с семи, — спокойно обиженно отвечала старший экономист.

— Но сверх рабочего дня все оплачивается? — голос Зиминой зазвенел.

Ее перебил телефон, и она как можно спокойнее отвечала в трубку:

— Милый мой, и эту, и другие проблемы решу, но сделай вывозку жижи со скотных дворов. Чтобы в Рузу не спускать.

И снова в пугливой тишине, пытаясь сосредоточить ся, читала новые и новые листы, некоторые откладывала, частично передавала экономисту:

— Это все проверить, до последнего часа, до рубля.

И вдруг что-то произошло. Мгновенно лицо ее стало маленьким и багрово-темным. Резким движением карандаша она черкала, почти рвала листы, отбрасывала.

— Вранье! Липа! Хоть сейчас сажай в тюрьму! — грубо вскрикнула она, сгребла в кучу бумаги и бросила старшему экономисту — почти в лицо! — Вот, забирайте и проверяйте, а то разговор будет другим!

Побледневшие женщины, что обликом «не хуже министерских», поджав губы, сложив бумажки, выбрались из кабинета.

Игорь Сергеевич смотрел на Зимину.

— Все хитрят, не хотят портить отношения — одним комбикорм подвез, другим еще что-то, — сердито, уже странно мертвым голосом бубнила она, не поднимая головы.

Трясущимися руками нашарила в ящике стола флакончик…

Опять зазвенел телефон, и она, зажав пузырек, слушала, отвечала, и голос вибрировал, жил… Филатов сидел как пригвожденный.

Дверь распахнулась, в кабинет вбежала Галина Максимовна, кивнула Филатову, посмотрела на серое, безжизненное лицо Зиминой, на побелевшие губы, выхватила флакончик из ее руки, подала из стенного шкафа рюмочку, накапала в нее.

— Еще, еще! — покосившись, потребовала Ольга Дмитриевна, держа трубку у уха. И отвечала кому-то, видно, директору кирпичного завода: — Ладно, пригоняйте! Пятнадцать тысяч кирпича нужны до зарезу прямо сейчас.

Выпила лекарство, сказала через силу:

— Знакомьтесь, наш парторг.

— Очень приятно, премного наслышан, да мы, кажется, уже знакомы, — в том же тоне отвечал Филатов. И опять вопросительно посмотрел на нее.

Она поняла:

— А, нашли сто болячек у меня, пузырьками обставилась.

— Говорят, у тебя с Белоголовым был серьезный разговор?

— А как же, должен был состояться, удивляюсь, что он так поздно узнал, в тот день мы как раз перевели коров в новое здание, а в старое поставили молодняк, — она уже улыбалась милой своей улыбкой, глядя на него почти с нежностью. «Ах, вот почему ты приехал, значит, беспокоишься, по-прежнему беспокоишься?» — говорили ее глаза.

— Ну, ожила, — обрадовалась Галина Максимовна. — Приложили — будь здоров! Меня в тот день утверждали. Я выхожу, залезаю в машину, смотрю, а она не дышит: белая вся, даже серая, и руки вот так на коленях. В больницу, конечно. Да разве улежит?

Она тоже, видимо, состояние Зиминой объясняла последними волнениями. Как раз перед тем как ее утвердили в качестве партийного секретаря, Белоголовый вызвал Зимину по поводу постройки нового скотного двора в «неперспективном» Сапунове. Зиминой предстояло ответить за свои действия перед бюро горкома, пока же назначили комиссию.

— Плох тот руководитель, которого не бьют за инициативу, — сказала Зимина Филатову. — Ты прими это к сведенью! И давай съездим в Сапуново. Если не торопишься?

В этом каменном, удобном, устроенном по новейшему проекту коровнике, населенном черно-пегой породой, в множественности и стройности рядов ее было нечто, внушающее уважение к хозяйству и его продукции, бурлящей по прозрачным трубам в цистерны стерильной чистоты. Когда Серафим Антонович Белоголовый говорил уничтожающие слова, таившие недвусмысленную угрозу, Зимина думала об этой красоте, которую теперь уже вовсе не просто снести, стереть с земли. Даже если ей предложат уйти с работы. По собственному желанию. Жарко потемнев, ее лицо, казалось, отвердело: уперев подбородок в скрещенные пальцы, она сидела очень прямо в этом же вельветовом костюмчике против первого секретаря горкома, слушала и смотрела в его плечо — так легче было держать в памяти образ нового цеха, именно цеха ее фабрики молока, широко и плотно рассевшейся на подмосковной земле. Потом говорила она. Короче, чем он, но четко приведя и свои резоны — пока ехала от совхоза до города, выстроила их как тезисы: пастбище, река, люди, своеобразие местности, недостаток помещений. Она только слегка развивала их, строго и неподкупно.

— Зачем-то исстари селились люди возле заливных лугов, никто не виноват, что они невелики в нашем регионе и разбросаны. По лугам и села! Никакой техникой, никаким привозным кормом не заменишь трав. — И вдруг улыбнулась, лицо осветилось улыбкой, заигравшей молодо, обнадеживающе: — На бюро так на бюро! Я ведь и на бюро отвечу и кое-кому скажу: «А куда прикажете поставить сотню коров? И две сотни молодняка? Вы сами-то видели, понимаете, что не может ферма угнездиться в одном коровнике, или мы такие богатые, что снесем и его к чертовой матери — недавно построенный, способный создать здоровую базу для фер мы? Что лучше — забросить, развалить, снести или выстроить рядом такой же? Пока жива и здравствует деревня. Сохранить, сконцентрировать средства и силы. А может, и деревню не стоит хоронить? Время еще покажет. К тому же в проекте нового землеустройства Сапуново учтено».