Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Да разве я знал, что тут река, переходить надо?

— А было ему тогда семнадцать годов. Или не было? — обернулась Лизавета к Сашке.

— Когда Сережка родился, мне семнадцать было, а в армию взяли — Сережке год исполнился, — довольно пояснил зять.

— Да, а сначала скрыл, — засмеялась Лизавета. — Стоит у двора, я спрашиваю: «Сколько тебе лет-то?» — «Семнадцать». Ах ты фиг, говорю, жених какой!

— Зато теперь человек! — промолвила Алевтина задумчиво, она все молчала, слушала и как-то нехотя, без аппетита ела.

— Ага, приедет — только все подкладывает, — улыбнулась зятю Лизавета: «Ешьте, мама» — и корки обрезает. Я говорю, да что же это, в гостях я тут, что ли? А уж деду бутылку всегда привезет. Вот только чирьи его с той поры мучают.

— А я вся изрезана, четвертую операцию перенесла, аппендицит и спайки, — словно хвастаясь, а может, утешая, сказала опять про себя Мария Артемьевна.

Она приготовилась к этому дню основательно, на стол подавалась и картошка со свининой, и солянка с колбасой, и крепенькие огурчики собственного засола темнели пупырышками.

— Вот как было в тот раз? Лежу я — зовет сестра! Гляжу, доктор приготовлен, повязка на лице. «Пройди, говорит, в ванную». Открыла я дверь, а ко мне няньки сразу, белые чулки одевают, халат стаскивают. Позвали в оцерационную, подставили стул к столу, полезай, говорят. Ой, говорю, уж четвертый раз я на этот стол лезу! А там хорошая одна была такая, у нее еще мальчик в восьмом классе учится. «А это, говорит, что кому уготовано, другая проживет жизнь — ни разу под нож не попадет, а тебя вот четвертый раз режут. Полезай, Манюшка». Легла я, а они тут и есть, как пчелы. Руки привязывают, ноги привязывают, вот тут, — махнула перед лицом, — заслонку устанавливают. «Боишься уколов?» — спрашивает доктор. «Нет, не боюсь, перенесла их ужасть сколько». И начали меня колоть. А сами со мной разговаривают. У них же все про меня известно, но спрашивают, где живу, да сколько ехать, да сколько детей и все-все. Я говорю: «Сделаешь, доктор, операцию, я тебе два литра коньяку поставлю». — «А рыба у вас там есть?» А сами знают, что есть. «А сын рыбу ловит?» — «Ловит. Наловит — я вот сколько воблы вам сделаю». — «Ой, когда лежат, всего сулятся», — сказала одна. «Открой глаза и рот, Мария Артемьевна!» Я открыла один глаз, гляжу на сестру: «Ой, говорю, и красивая ты, Галька!» Они засмеялись. Доктор и говорит: «Ну, будем есть воблу!»

Ей было важно вызвать у всех улыбку, чтобы Алевтина оценила ее, вспомнила, и вообще, все это говорила она для Алевтины, искоса поглядывая. Но Алевтина молчала. И Юрка молчал. Сидя рядом с Алевтиной, он чувствовал неловкость, будто вот-вот могла войти Женька.

— Ну, — сказала Мария Артемьевна, — привыкай, Юра, к нашему концу. У нас бабы добрые, не то что в вашем конце. Правда, Ириша вон еще ничего бабочка.

— А что мне, жить, что ли, здесь? Или я баб этих не знаю?

— Ты зна-ешь, — хохотнула опять Мария Артемьевна, но тут же осеклась, засуетилась, стала расставлять чашки: — Давайте, давайте чайку, у меня индийский и «коровки» припасены.

А Юрка подумал, что и правда почему-то женщины этого конца деревни становились ему интереснее.

Последним обрабатывали усадьбу Бокановым. Степан Боканов, с одной рукой, к вечеру был уже как мертвый. Четыре усадьбы — четыре раза прикладывался к стаканчику.

— Отец, иди за коровой, — сказала Ириша.

И он пошел, усталый, пьяненький. Юрка остался за столом и, взглядывая на Иришу, рассказывал про обезьян, как приучают их к северному климату под Ленинградом, и про другое зверье.

— Такой зверосовхоз есть — соболей разводят. Или в колхозе «Соболятник»? Не упомню что-то. Клетки — как скотные дворы, только низенькие, во какие. Шестнадцать тысяч — соболиное стадо в питомнике. И двести пятьдесят тысяч — на свободе в сибирской тайге.

— В «Мире животных» и я смотрю, — сказала Ириша, улыбнувшись всем круглым курносеньким, в мелких морщинках лицом, — улыбка ее почему-то всегда казалась Юрке стеснительной. — А батька твой все своими руками щупал.

— И котиков? И тюленей?

— Ему, значит, открывалося.

— Святой?

— А вот поди ж ты. Великий был охотник — таких уж нет здесь, — тепло и даже как-то нежно сказала она. — Лисы-то не озоровали. А сейчас заяц одолел. Разве мы когда укрывали яблони? А теперь бережемся. Ты бы лучше зайцев стрелял. Али лисицев.

— Не, мне некогда, у меня машины, техника.

— Ну да, корову вам теперь завести и то лень с мамушкой. — И тени стеснения не было на ее лице, это уж Юрка видел!

— А мы с мамушкой жить не будем, — доверился он.

— Ну, в Центральной и вовсе не заведете, хотя и с Женькой.

— А может, еще тут будем! — выкрикнул Юрка, разойдясь, вспомнив неясные намеки Алевтины про возможность поставить дом в Холстах.

— Конечно, дом большой, чего не жить, — опустила глаза Ириша, поняв по-своему.

Вот тут Юрка встал, вышел на крыльцо, закурил, посвистел собаке — Дунай знал его по прежнему соседству. Гудела в Сапунове электродойка. Дядя Степан вел свою рогатую красавицу по деревне неспешно, с оттяжкой. Остановятся — похлопает ее по шее, побьет комаров — и дальше.

А потом Ириша доила прямо у ворот, а он сидел у коровьей морды. Так завелось с самого начала, и только так корова отдавала молоко. Юрка попробовал представить, как Женька сидит под коровой, а он вот так, впереди. Ничего не вышло. «Эх, — подумал с горечью, — да где там ее и держать-то, в Центральной, со свиньями замучились люди — таскают помои по всему поселку».

Смяв сигарету, он ушел не прощаясь.

Первые дни Зимина все ждала, что Филатов появится в ее кабинете, посмотрит пристально, оценит ситуацию, обронит словцо-другое, и мысль ее и решение сами собой обретут уверенность, примут естественный, единственно правильный оборот. Но Филатов руководил колхозом за тридцать километров от Рождественского, только постигал сложность доставшегося ему удела — это уж она понимала! — не всякий день приезжал домой, и постепенно она начала привыкать к его отсутствию.

Он дважды звонил ей. В первый день новой работы — голос был приподнятый, лихо насмешливый, и за лихостью она угадала растерянность: хозяйство оказалось значительно больше и запущеннее, чем предполагал. Второй раз — когда поздравлял Галину Максимовну, избранную и утвержденную вместо него, — три дня назад. И голос его показался Ольге Дмитриевне усталым, но теплым и родным, и она позволила себе насмешечку, говорила излишне приподнято — сама не ожидала, что так разволнуется.

А вошел он к ней утром, когда она вызвала к себе экономистов, чтобы разобраться с путевыми листами водителей.

Экономисты — старшая и молоденькая — сидели спиной к двери за столом, приставленным торцом к столу Зиминой, и даже не обернулись (в кабинет постоянно кто-то входил). А Зимина вспыхнула улыбкой, хотела встать и не встала, от неожиданности произнесла: «Каки-ие люди!» — подождала, когда он подойдет, протянула руку: