Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Как иду в магазин, — словно наскучившись молчанием, говорила она, — все ему бутылочку возьму. Пять тридцать бутылка-то. Тем и живет. Ничего не исть, а выпьет — поисть. Ребята спросят, приеду в Москву: «Дед-то как?» — «Плохой». — «А бутылку зачем везешь?» — «А это лекарство, говорю». Кроликов тридцать штук, дед говорит — изводи, а я не могу. Что делать-то тогда зимой? Летом-то все дела в огороде есть, а зимой-то? Хоть на улицу с ними выйдешь, накормишь. Они усиками шевелят. У-ух! — вздрогнула она полными плечами и засмеялась чему-то своему. — Утром нарежешь им ведро картошки, намоешь — хорошо ее едят. В обед хлеба кусок. Ломоть надвое режу. Тридцать кусков. А вечером сено. У меня отавы накошено много. Теперь трава пойдет, траву косить буду.

«Травы еще не скоро дождешься, — подумал Юрка. — Это какое надо терпение иметь — кроликами заниматься». В деревне многие держали кроликов. Прежде водили овец, теперь — кроликов. С них тоже немалый доход, всегда с мясом и государству польза. Юрке не до кроликов, у него техника. Но и Борис Николаевич, когда был еще бригадиром техники, держал кроликов. Однако там правила всем Валентина Николаевна, бывшая Юркина учительница. Клетки-то чистить надо. Это кому делать нечего. Вон Санька, брат Анатолия Свиридова, или Михаил Зайцев — один на пенсии и другой «на заслуженном отдыхе», — им можно кроликами заниматься. Еще снег не сошел, приехали в дома покойных матерей, и сады развели, и клубнику, подсолнухи по тарелке выращивают. Нет, у Юрки другая полоса.

Сам Пудов сидел все время на лавочке нога на ногу, качая валенком, в огород даже не зашел. Но за столом очутился напротив Юрки. А стол у Пудовых маленький, заткнутый в угол кухни, и Юрка вдруг увидел, как постарел дядя Григорий: кожа на голове просвечивала розовым сквозь редкие, зачесанные набок, развившиеся пряди волос, и как-то совсем печально свешивался длинный тонкий, когда-то красивый нос. И глаза отцвели добела и глядели без всякого интереса.

Все же Пудов не удержался, заметил едко:

— Мы с твоим батькой пятнадцать лет в одной бригаде плотничали, по одному бревну топорами тюкали, а ты, идол, как обидел меня тот раз.

— Будет тебе, отец, — остановила Лизавета, — парнем был, а у парней знаешь, чего в голове — мусор; теперь он мужик, гляди, какую усадьбу себе распахал.

— Я видел, на Дунином плану. Ты, Юрка, теперь соседа своего, Воронкова, уважай, тоже в нашей бригаде был. Стяпан да Воронков, да я, да мой Серега — и вся бригада. А делов наворотили — до сих пор в наших домах живут. И никто лучше нас не работал. Воронков, он хотя и не инвалид, а ветеран, как бы сейчас и твой отец был. Погиб Стяпан не за бабочку. Святой был человек.

— Почему святой? — спросил Юрка.

— Я знаю почему. Святой — и все тут. В церкву не ходил, а святой.

— Дядя Григорий, а с церкви купол-то свалился, — сказал Юрка, неожиданно подумав, что хорошо бы спросить у дяди Григория, как и куда написать насчет церкви, но сказать забоялся — как бы дядя Григорий не подумал, что он опять намекает на его «писательство».

А Пудов сам заговорил:

— Надо бы написать куда. Восстанавливать незачем — памятник никакой, но построена хорошо, красиво и на хорошем месте. А то и восстановить не грех. Местность наша без этой церкви много потеряет. И зачем ее рушить, можно использовать, когда даже сапуновских перевезут. Кому мешает? Пусть стоит. Ты, парень, приходи ко мне, когда освободишься, мы с тобой напишем, куда следоват. Чего нам с тобой делить? Мы с батькой твоим знаешь как ладили? И плотник был, и охотник был, и грыбник был.

— И бабий угожденец, чего говорить, — подтвердила и Лизавета. — Окромя добра, от него никто ничего не видал.

Под окошком у Пудовых расцвела черемуха — мелкая, дудочками, и наносило от нее псинкой. Щавелек молоденький взошел на бугре. Дымные листочки березы исходили терпким, липучим запахом, свешивались над открытой форточкой. «Надо в лес сходить, — подумалось мимолетно, — сморчков поглядеть».

— Возьми кролика, самочку дам — на раззавод. А хошь, с приплодом.

Но и кроликов Юрка брать не стал, хотя кроликов ему почему-то уже хотелось. Он прошелся между клетками, рядами настроенными в саду, — кролики шарахались в них, испуганно косились, шевелили усиками.

Он взял с Пудовых пятерку, как со всех. В результате получилось шестьдесят пять рублей. Евгения тотчас забрала их, кинув ему пятерку, — она хотела купить коляску и кроватку, но пока делать это боялась, положила деньги у матери. Она и распашонок-пеленок не готовила, зачем — сейчас все разом купить можно, не прежние времена, и какое одеяло брать, розовое или голубое, — неизвестно. Наказывала сразу приобрести, если родит благополучно. Женька оказалась хозяйственной и каждый месяц откладывала деньги — свою мечту получить квартиру в Центральной не похоронила и, не надеясь на Юрия, сама ездила и следила, чтобы очередь не прошла.

Юрка все-таки урвал минутку. Женька легла после обеда, Алевтина приехала с дойки и возилась с посудой, мыла банки под молоко, ведра, не собиралась ложиться. Юрка не мог оставаться с нею один на один и пошел было через шоссе к Синековой горе на старую сечу. Говорили, сморчки любят сечи молодые, да где они? Вышел он на шоссе и вдруг свернул к мосту, а там — вправо, на дорогу, уже основательно побитую к будущим дачам.

Дорога вела старой барской березовой аллеей. Но не было аллеи, не было! Матерые голые пни расселись по обеим сторонам, темнея побуревшими за зиму лысинами. Юрка побежал дальше. Но и еловых посадок двадцатилетней давности не существовало! Ряды пеньков спускались к обрыву, с которого проглядывал угол Быстрого. Стеснило дыхание, стало сухо во рту. Собственно говоря, он и прибежал сюда, чтобы испытать это ошеломительное чувство утраты. Медленно брел он назад, осмысливая происшедшее.

Старая осоковатая косматая трава кустилась вкруг лысин толстых карликов, явившихся из кошмарной сказки. Юрка лениво раздвигал ногой траву — на сече было все как на сече. Только ни ягодника, ни грибов. Правда, на пнях нарастали кое-где древесные. Вдруг сморщенная гномья рыжая шапочка глянула из травы. Еще и еще — рыжие, красноватые клубочки сморчков угнездились в лапах бывших берез. Он поднял несколько штук и спустился к Быстрому мимо прогнившего дзота, в котором мальчишкой лазил по еще крепким бревнам, направился вдоль реки в Холсты.

Женька, грузная, с красными вспухшими губами, сонная и недовольная, ждала на крыльце. Он протянул пакет, помня, как отец приносил матери грибы, чернику или малину в кепке и как мать всякий раз краснела от удовольствия, тыкалась острым рыжеватым носиком в кепку, вдыхая лесные запахи.

Женька недоверчиво заглянула в пакет; двумя пальчиками вытянула сморщенную студенистую красноватую шапку, передернула плечами: «Бр-р-р». И отдала пакет матери.