Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Сон был некрепок, она сквозь него подумала, что видеть распаханную землю к несчастью, но то говорили старухи в Калинине, а сейчас она видела землю каждый день, и, едва закрывала глаза, пашня дыбилась стеною. Уже медленней, но еще ковыляла она в черных пушистых волнах. И вдруг волны приняли в себя всю ее, и она поплыла легко и свободно — упругая, литая, морская волна, изрытая ветерком, била в лицо.

Вода зеленела прозрачно, даже виднелось дно. Ольга знала, что сзади, на зеленых горах, белая Ялта. Она отплывала дальше и дальше, и ее охватывало ликующее чувство собственного существования, этого общения с морем, необъятным и дышащим. Море, конечно, узнало ее! Она шепнула ему, что Константин Иванович, с которым была здесь последний раз, больше уже не приедет. Она кланялась морю от Константина Ивановича, однако хитрила: она не жалела, что его нету рядом. А море черно изрыто, словно картофельное поле, волна плещет в лицо и грудь, ударяет то справа, то слева. Ольга устала и вышла на берег, прямо к белой стене, нависшей над пляжем. Но тут же и поняла, что не стена это вовсе, а больничная палата, и сидит она у белой постели Константина Ивановича, и держит в обеих руках большую, припухшую, белую, странно отмытую руку. Рука лежит в ее ладонях безжизненно, не имея сил, а главное — права пожать, приласкать ее руки с прежним порывом. Она помнила, что операцию отменили и он оставался жить, но они прощались. Мужчина и женщина в них прощались друг с другом. Внезапно его рука стала расти и тянуться к ней, стараясь достать до лица, а может быть, до груди. Ольга напряглась и проснулась…

Слабый серый рассвет затягивал широкое окно. Светланкина голова темнела на подушке под самым окном. Ольга Дмитриевна унимала ужас, сковавший ее.

Почему так бывает? Она продолжала видеть Константина Ивановича, говорила с ним по телефону, но совершенно спокойно, словно никогда и близости не было. Она не гнала мыслей о прошлом, они просто не возникали. А если и возникали, то спокойно, будто в фильме из чьей-то жизни. Может быть — от усталости?

Она действительно приезжала к нему в больницу после аварии. Он был рад, но Лида, жена, преувеличивала роль Ольги в его жизни, теперь особенно — он тоже утомился от сложности отношений.

В Ялте она чувствовала себя выжатой, ничьей не хотелось власти, ни малейших оков, даже душевных. Там, над Массандровским пляжем, и правда поднималась стена — каменная, белая, горячая, — выйдя из моря, хорошо было откинуться на нее, погреться. В глазах черно, у воды против солнца силуэтно громоздился писатель, пишущая машинка которого поначалу так раздражала, и бегала недурно сложенная Людмила. Людмила кокетничала, и Ольга Дмитриевна немножко их сватала. Чем ярче вспоминала прощальный, печально-насмешливый взгляд Филатова, его большеглазое лицо, его спокойную силу, дающую ей уверенность в рабочих решениях, тем больше сватала. И писатель, подыгрывая сватовству, похохатывал, но приходил и заваливался возле нее на камнях, громоздкий и рыхловатый, глядел ласково и довольно, словно сытый кот, говоря, что представляет, как скучают без нее коровки и трактористы. «Механизаторы широкого профиля!» — поправляла Ольга Дмитриевна. И удовлетворенное чувство свободы от каких бы то ни было мужских притязаний придавало особую прелесть дерзкой независимости ее поступков, слов, даже голоса.

Она вдруг вспомнила, что видела во сне распаханную землю. Нехорошо, — говорили старухи, — к смерти. О смерти она не думала, но что-то в себе боялась потерять, утратить. Смерть может быть не обязательно физической — это она знала. И на душе было мутно.

Встала она с тяжелым, будто набрякшим лицом — господи, старела, что ли? Все болело. «Уазик» не заводился. Подняв капот, проверяла свечи, контакты. На втором этаже стоял у окна полураздетый мужчина, смотрел. Всегда она боялась разбудить мотором людей. В пестром, ярком, давно не любимом плаще возилась в машине, чувствуя, как тот, в голубой майке, осуждает ее за неуменье справиться с машиной, за сиреневый, в цветах и листьях, плащ, туго натянувшийся на плечах, не дававший просунуть подальше руку. Она и сама не надела бы этой осточертевшей одежки, но уж больно много грязи должно быть за сегодняшний день.

Мотор забарахлил еще раз на мосту через Ламу, и все казалось, что этот праздничный день — неудачный, одинокий, рабочий — не сулит добра. Надо бы попросить шофера приехать за нею, но вечером поздно освободилась, он и так целый день за рулем, часто без выходных, а финансисты ее гундосят, ворчат, если она просит прибавить ему к зарплате сверхурочные.

У административного корпуса стояли Филатов, Людмила, Галина Максимовна, салютовали. Сияя, сообщили, что уже поздравили с Маем доярок, бригадиров и скотников почти на всех фермах. Сияние их читалось укором Зиминой, но она предпочла лишь заметить, что они были счастливы от общения с людьми, вынужденными в такой большой праздник заниматься делом, то есть от того, что доставили людям приятное.

Светлое, отлакированное дерево ее нового кабинета, облитое солнцем, тоже звучало празднично. Она крутнула телефонный диск: «С праздником, дорогая! Доложи сводку по молоку». И сводка оказалась красивой — что еще надо?

— В чем дело, Пыркин? Почему до сих пор не в поле? — она как-то забыла его поздравить, глядя в тяжелое, брыластое лицо, возникшее в дверях.

— Это я велела зайти, — сказала Людмила, присаживаясь к длиннющему столу. На правах управляющей она всякую минуту входила в кабинет, особенно если тут оказывался Филатов, — Зимина старалась не обращать внимания.

— Ремонтирываем. Сцепление держит. Корзинки нет.

— Все врет, Ольга Дмитриевна! Плохо спрашиваем! Пропил дорогое время, а теперь у него там чего-то не хватает — я сама звонила Константину Ивановичу, говорит, все выписано, доставлено.

— Доста-авлено! — передразнил Пыркин. — Эти корзинки у спекулянтов только.

— Мил человек, — повернулся к нему и Филатов, — наверное, на поле или в кустах поискать надо. У нас на полях можно любой механизм собрать, вплоть до ракеты.

Зимина закрылась рукой, боясь рассмеяться, — она представила кучу железа, собранного в Редькине.

— Уйди и не порти нам праздника.

На выезде из Центральной им посигналил Жук — агроном катил навстречу в потрепанном «газике».

— Останови, — попросила Зимина Володю.

— Как настроение в бригадах? — крикнула Жуку, когда встали машины бок о бок. Бригады уже четко разделились по культурам.

— А какое оно может быть при таком солнышке?

— Потому, наверное, и Пыркин ошивается здесь — трактор стоит!

— Так не сегодня же картошку сажаем.

Могучая фигура главного агронома, искрящиеся сливы-глаза располагали к доверию, и Зимина старалась доверять.