Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Она еле языком шевелила. Казалось, положительно все видели, что удалились вдвоем они нарочно (подвели к тому!), и сейчас на их счет строились определенного рода догадки. И только чтобы разуверить в них, Зимина принялась вспоминать о давней своей подруге по Тимирязевке, по общежитию (совсем уже нейтральная тема!):

— Верой Гречухой звали. Головастая, умница, а неистовая — страсть. Мы с ней исповедовали Либиха — он эту теорию севооборотов с многолетними травами еще в том веке открыл, а наша профессорская головка стояла за удобрения, в крайнем случае — за органику. Вера доказывала на всех конференциях, зачетах и даже экзаменах про замкнутый круг органики — мы с ней уже тогда поездили по скотоводческим комплексам, ретивые были! Красных корочек Верка не получила, но и сейчас, говорят, на Кубани потрясает райкомовских работников земледелием по Либиху. А там черноземчик! Вот, между прочим, экономист отличный.

— Так чего же ты не позовешь ее? — воскликнул Филатов.

— Как-то разъехались мы с нею, потерялись. Характер трудный.

— Гречуха… Ну и фамилия! Уже в ней что-то задиристое. А характер?.. У кого он легкий? — Он задержал на ней взгляд дольше, чем следовало. — Я даже рад, что сегодня еще здесь, — сказал нелогично, но она поняла: и с нею кое-кому непросто, и он боялся оставить ее одну!

И сразу ее отпустило. Пытаясь сдержать улыбку, она смотрела в широкий разлив вспаханных полей. Он простирался далеко за увал — светло-коричневый, почти шоколадный, проштрихованный бороной красиво и точно. И вдруг увидала: ведь ни кустика, ни ветвистой мусорной нашлепки не поднималось над пашней — все убрали, выкинули, сровняли — вот это подарок к празднику, вот это подарок!

Три трактора шли на ровных дистанциях — единый мудрый механизм, преображающий землю. Смотрела Ольга и слышала, как светлая торжественность наполняет ее.

— Наяву она меня успокаивает, — обронила невольно.

— Кто?

— Земля…

Весь апрель Женька жила у матери, она ходила тяжело, стала раздраженной, без конца хотела спать, по три раза в день заваливалась на постель. В Редькине, где было тесно и приходилось убирать за мужем, за свекровушкой, не стремившейся к опрятности, красоте в доме, к которым привыкла с детства Женька, она дергалась и злилась, но и у матери оказалось не лучше: не могла выносить ее властного тона, в каждой мелочи подчиняться, да и подозрительно веселый смех Алевтины, переходивший чуть ли не в истеричный, выводил из себя. Юрка к Алевтине не шел, ни разу у них не ночевал. Никто не докапывался до причин — возможно, у матери ему ближе к центру отделения.

Только после Майских праздников Женька сказала, что огород они будут сажать в Холстах — не позади пожарища, а на усадьбе между Свиридовыми и Воронковыми, то есть через два плана от матери.

Дом на той усадьбе сожгли немцы — малой этой ценой и отделалась тогда деревня: не успели гады сжечь всю — так торопились. Как ударила по Холстам со стороны Быстрого, с крутого берега советская батарея, как вышибла стену у Марии Артемьевны, так и посыпали немецкие солдаты и офицеры на машины, на мотоциклы — кто в чем, а если не заводились — поджигали. Прямо во дворе у Дуни Горюновой подожгли, а с двором сгорел и дом. Дуню Горюнову похоронили вскорости свои деревенские на старом погосте.

Усадьба с войны не пахана, сильно запущена. Алевтина и прежде брала ее в аренду у совхоза — косила на корову, заплатила за нее и сейчас.

— Да уж мохом пошла земля-то, — сказала она, стоя с Юркой на крыльце. — Обработать надо как следует. Кто знает, может, еще Ольга Дмитриевна дом вам построит, — то ли предположила, то ли сообщила она — видно, был насчет того разговор.

— Как же, построила, — сказал Юрка. — Как раз к тому времени, как Холсты сносить будут.

Но пахать приехал сразу же, даже не закончили с севом в Угрюмове.

Еще с осени по всей деревне сняли прясла позади огородов, чтобы «Беларусь» или лошадь с навозом могли пройти. Родной «Беларусь» перепахал, пробороздил выпотрошенные гряды, а каряя — уже не белая лесникова лошадь, а другая, назначенная теперь для этих дел Зиминой — свозила навоз на пашню. Бабы и мужики срывали его с телеги на землю ровными кучами. Добра этого после Алевтининой и бокановской коров было вдосталь. Вилами разбрасывали по пашне. Тяжкий сладкий навозный дух плескался меж огородов, подползал к дворам — его заносили в дома, им пропитывалась одежа.

Все это повторилось и на усадьбе молодых Ледневых. Золотисто-черные кучи обнадеживающе уставили пашню. Молодые разбросали навоз, потом Юрка забороновал на тракторе, протащил культиватор, разделал гряды — все как у людей. Со странным новым ощущением полного хозяина пахал он, и впервые за много дней спокойное чувство работы на родном месте шевелилось в нем, согревало и удивляло — усадьба-то была Дуни Горюновой. Однако же своя, холстовская.

А потом пошел пропахивать огороды всем, начавши с Пудова. Не потому, что испугался прошлогоднего письма, а потому, что у Пудова случился зимой удар (второй инсульт в деревне!), и дядя Григорий едва-едва отошел к весне, стал сидеть на лавочке у палисада в знакомых всем серых валенках с галошами. Теперь уж некуда было деваться. Его Лизавета одна нипочем не управилась бы с огородом. Григорий Пудов сидел, подставив залысевшую голову солнцу, глядел вдоль деревни, а жена окапывала смородину и крыжовник. Красная еще к маю выпустила зеленые сережки, а черная, как и крыжовник, набирала бутончики — вот-вот взорвутся.

— Хоть, бери, Юрка, смородину-то, отсаживай, она и по весне примется, поливать только, — говорила Лизавета.

Была Лизавета еще приятна, круглолица-черноглаза и полна крепкой, сбитой деревенской полнотой — да худых баб, кроме его матери да тщедушной сгорбатившейся Авдотьи Хлебиной, в Холстах и не водилось.

— Куда нам ее сажать — жить-то еще не знаем, где будем.

— А пока думаешь, она и примется, потом пересадишь. Это сортовая, сладкая да крупная.

Но смородину отсаживать он не стал. Выпил, конечно, стопочку. Самогонку Лизавета не гнала, но водку держала для Пудова. Она и сейчас сказала:

— А я деда свово жалею. Ну, думаю, как остануся одна, здесь жить одной-то как? А к детям ехать — что там делать? Будешь торчать, как гвоздь в стене. Не знаю, как это Мария Артемьевна одна живет. «Ничуть-ничего», — говорит. Посмотрю зимой, еще рано, а у нее огня нет, как она там?

Юрка замечал, что до женитьбы женщины так не делились с ним — какой он был собеседник? Но вот что-то, значит, на их взгляд, изменилось в нем. И он становился смелее, развязнее, говорил солидно, иногда и пошучивал. И даже ловил себя на том, что, точно как отец, спокойно присаживался где-нибудь у стены после работы на корточки покурить и в таком положении побеседовать. А уж от Лизаветы он прежде и слова не слыхивал, кроме «здравствуй-прощай», считал ее нелюдимой: редко видел, чтобы в какой двор заглянула или с бабами судачила.