Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Вечером, уже поздно, когда он, обработав последнюю усадьбу, хотел ехать домой, Алевтина не пустила его:

— Еще чего, сперва поужинать надо.

— Да я наужинался.

— Ну да, в чужих-то домах. Нахлебался — это верно. — И поставила на стол плошку.

Тушенная с луком картошка душисто пахла свежим грибом, напоминая об идущем лете и еще о чем-то прекрасном, связанном с ним…

— Ну вот, а ты не остаешься, — говорила Женька, когда они легли и он, просунув руку ей под голову, другой гладил худенькое плечо и набрякшую затяжелевшую грудь. — Ее и не бывает, — сказала она про мать. — Глядишь, девяти нет, а ее ветром сдуло, теперь в новом скотном техники больше. Но и коров прибавилось, — вздохнула она. — А уж в десять-то — загудело в Сапунове, — вон как слышно у нас, да?

Его поражала и волновала новизна в Женькином теле, все эти изменения, к которым был причастен и он. Ребенок толкался так, что и он чувствовал, сам подергивался от неожиданности и вдруг засмеялся.

— Ты чего? — удивилась Женька.

— Так, щекотно.

Она поняла.

— Тебе щекотно, — сказала с обидой. И вдруг заплакала. — У матери-то в Редькине, тебе что — медом намазано?

Она плакала, обхватив его шею, уже мокрую от ее слез, — впервые плакала так от бессильной обиды, понимал он, от непоправимости обстоятельств, случившихся в ее, Юркиной и Алевтининой жизни. И не утешал, а только крепче сжимал, подавляя возникшее жаркое желание, и гладил, гладил по отросшим волосам. Но он не мог ночевать под этой крышей, не мог…

Прошли, отшумели праздники. Хотя работали и в Май, и в Победу, и в другие дни, праздники чувствовались. Бабы пекли пироги, народ принаряжался, наезжали в гости родные, в магазины поступили хорошие товары, привозили колбасу, сыр и парниковые огурцы.

Стояли теплые, даже жаркие дни. Одуванчики, налившись золотом, залепили луговины, обочины дорог, позатынья, пролились в огороды, неистово желтея в высокой уже траве. Безотрывно куковали кукушки. Черемуха давно заневестилась, плыла над рекой пенно-белая, дурманная. Дух ее вился над деревней, вливался в ее запахи. А в деревне цвели вишни, обдавая таинственной и тревожной нежностью, в садах отрыгнули яблони, погубленные морозом лет шесть назад, зарумянились совестливо, не зная, надолго ль дана им сила, воспрянувшая в корнях, двинувшая к ветвям, будоражащая старую шершавую кору.

В совхозе сажали картошку. Прибывшие студенты веселыми стаями бросали в борозды клубни, за ними шли и ползли трактора, запахивая. Поля были уставлены набитыми мешками, у обочин громоздились кучи пустых корзин.

И в Холстах все занимались картошкой. Сажать — работа трудная. Один копнет лопатой в гряде, другой бросит картошину. С лопатой шли те, кто сильнее: Алевтина (в перерыве между дойками), Хлебины, Свиридов, Боканов, зять Пудовых, приехавший для того из Москвы. Десять человек на огород. Отсадят, перекусят, выпьют — и дальше, к другому дому.

Такая общность работы все сглаживала: прежние неурядицы, неудовольствия, создавала единство деревни, людей, воззрений, рождало сочувствие друг другу и что-то еще торжествующее, что долго оставалось в душе, с чем сочеталось буйство весны.

Алевтина сидела в тот день в доме Марии Артемьевны, и карие, веселые глаза Марии светло лучились. Были тут и Лизавета Пудова с зятем — мужем младшей из четырех дочек, и Степан Боканов, бывший сосед Ледневых с женою Иришей, и Юрка — Женьку оставили дома, она совсем повяла, работая на огороде.

Мария Артемьевна сама не копала и не сажала, вследствие четырех операций, и чувствовала себя от того неловко. Но Алевтину нынче подменяли на скотном, и она вот сидела в ее избе, впервые с той осени, когда вышла история с банками. Мария Артемьевна любила говорить, ее охотно слушали, и она с готовностью к окончательному примирению посматривала на Алевтину, смеялась всякой шутке, откинув голову с поседевшими, но еще вившимися на висках волосами, издавала какой-то хакающий, будто подлаивающий звук, означающий короткий хохоток. Ни с того ни с сего подмигивала Юрке — дескать, помнит, что было промеж них с Алевтиной и что было то совсем неплохо, и хорошо, что нет сейчас Женьки, при которой она не стала бы так откровенно подмигивать. И может быть, потому, что чувствовала неловкость за свое ничегонеделанье, она много говорила о своих болезнях, о больницах, в которых пришлось лежать.

— У кого какая стенокардия, — говорила она, подкалывая рассыпающиеся волосы. — Вон у Валентины Николаевны — по два ведра носит с колодца, а мне люди воду достают. Выйду зимой на улицу — дышать нечем, повяжусь по сих пор, — закрыла она нос, — и все. Мне воду то Катерина Воронкова носила, то племянник вон приехал, Мишка Зайцев, — кивнула она в окошко на дом напротив, где в палисаднике копошился бывший сталевар из Электростали. — Одних лекарств на сколько рублей выпила, да всю деревню еще обделяю. А уколов — шестьдесят три сделала. И в больнице лежала — по целой горсти таблеток давали зараз. Я какие выпью, а какие выброшу в туалет. Принесут — я их старушке редькинской отодвину: это тебе, говорю. «Это что ж, говорит, у меня, значит, сердце больное?» Вот так, а то буду я пить, они навыписывают. Говорю доктору: Сабира Гжатовна, зачем мне по стольку выписывают, что брошу в рот — не помещаются?

Она откинула голову, подержала, словно горло пополоскала, хохоток во рту.

— А у нашего Сашки чирьи, — вставила Лизавета Пудова. — И сейчас. Покажи, Сашка, на животе.

— Да ладно, мама, вам, — улыбнулся большой, здоровый зять ее, ровесник Юрке.

Прежде Юрка часто встречал его на реке с удочкой, а то на волейболе — летом по субботам и воскресеньям в Холстах азартно играли в волейбол. И площадка была в этом конце, против дома Марии Артемьевны. Бывало, отец скажет: «Юрка наш токует», а Юрка в волейбол режется.

Сашкой Лизавета не могла нахвалиться. Жил он с ее дочкой в Красногорске, совсем возле Москвы, водил автобусы, а в деревню приезжал — справлял всякую деревенскую работу.

— А ведь это с тех самых пор они у него выскакивают, как с Риткой поженились. Как поженились, он и приехал сюда. В самый паводок. Ставили мост, помните, под лесом, на броду, но его в паводок сносило. Снег-то уже сошел, а на реке лед только тронулся — мы, Марья, с тобой смотреть ходили. Он и приехал. Подошел к речке — а как перейти? Там где-то зажоры были, а разве он знал? Разделся — да в воду. Его понесло. Башмак один утонул.

— Да уж, несет меня, а сзади льдина громадная. Только бы, думаю, не настигла, даст по голове — я и на дно, — подал голос Сашка.

— Вошел в трусах, — рассказывала Лизавета, — с одним ботинком, и шасть в угол за печку. Я думала — отец пришел: «Да где же тебя носило?» Глянула — обмерла: знать не знаю, кто стоит… Мы с Риткой тогда на печку его, Ритка его растерла. Тулупы навалили, одеяла, он — во, до потолка у нас прыгал, так его трясло. Уж Ритка ругала его, ругала.