Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Ей хотелось добавить, что в Сапунове еще держится церковь — красота писаная, единственная в совхозе — не столь знатный памятник зодчества русского, но знак российской земли — несомненно, и трудно сказать, что придает она этому месту: особую отметину, поэтическую ли красочку или просто память ворошит. И потому, что не могла обосновать, не стала говорить. Будет Сапуново стоять — и церковка постоит.

Ну, про церковку-то — только разве Серафиму Антоновичу: ей часто хотелось раскрыть перед ним свое, душевное. Казалось, глаза его не только понимали, но понуждали к действию, откровению.

— Ну что мне делать с вами? Боюсь, и в этот раз не поймут нас, — Белоголовый имел в виду, конечно, ее выступление в горкоме на большом совещании по эффективности экономики. Перед этим она слышала председателя народного контроля области, он говорил о картошке, словно подслушав Зимину, — не пересмотреть ли кое-что, не дать ли другое распределение районам? Она о том же пыталась рассуждать: слишком много сил в их северных районах затрачивают на картошку впустую, в южных по сто семьдесят — двести центнеров берут, а они до ста едва натягивают, — пустили бы лучше эту землю под многолетние травы, сколько бы корма было коровам! Не понравились ее слова стоящим выше товарищам — неправильно, дескать, ориентирует. Вот о чем помнил Белоголовый.

— Вы как же, Игорь Сергеевич, в гости к нам? — обрадованно встретила Алевтина Зимину с Филатовым. — Ну, поглядите, поглядите, мы сами не наглядимся. Вы не уходите, сейчас доить начнем, время уже, — поглядела на часы на руке. — Татьяна! Пора начинать! — крикнула ходившей вдоль своей группы коров в другом конце Татьяне Ледневой. И чуть громче, и с ударением: — Бери кружку!

В черном халатике, вся ровненькая, Татьяна издали поздоровалась, постояла и ушла. Алевтина появилась с коллектором, ведром воды и белой эмалированной литровой кружкой, повязанной марлей. Полная фигура ее, как всегда перетянутая пояском так, что еще больше выдавались крутые бедра, двигалась легко и сильно, и Филатов невольно улыбался на ее мощную и вместе с тем такую женскую стать.

— Последние струечки сюда счирикаем — кто не успевает, а мы успеваем, — говорила она, ставя кружку на деревянный настил.

— А первые?

— Много хотите!

Загудел, запел запущенный двигатель.

— А почему коровы не были на пастбище? — напрягая голос, спросила Зимина, — что за мода на одном привозном корме держать?

— У Раисы Петровны и на пастбище, и на зеленке, а у нас загона не сделали, — так же громко отвечала Алевтина, подключая коллектор к вымени. — Не отделили старого скотного двора от нового, выгнали раз, а они тут же пропали, глядим — в клетешках, в старых стойлах стоят. А сейчас там молодняк, драка будет, отделить надо!

Зимина повернула к выходу.

— Вы бы не ходили туда, шли бы в красный уголок, там молока натопили, — остановила ее Алевтина и предостерегающе скользнула взглядом по Филатову.

— Как все рады тебе, огорчить боятся, — сказала Зимина, выходя с ним наружу, к старой деревянной постройке. — У нас тут несчастье за несчастьем. В первую же ночь задушился теленок на цепи, пенсионерка, которая ходила за ним, сбежала, испугалась под суд попасть, назначили другую, молоденькую, а у нее тоже сегодня задушился ночью.

Вокруг двора пространство еще не расчищено, земля дыбилась глиной, буграми, едва начиная затягиваться травой. Жара наплывала волнами, сгущая тяжкие запахи. Сквозь стойкий гул в ухо ткнулся звук, знакомый с детства: куковала, надрывалась кукушка. Невольно посмотрели они друг на друга и засмеялись. Филатов подхватил Зимину под локоть, сбежал с нею к старому скотному.

В бывшем коровнике, длинном и низком, пахнущем теплым навозом, мордами друг к другу, стояли телята месяцев трех-четырех, лопоухие, глазастые, и, нервно подрагивая кожей, взревывали, мычали, косясь на то, что происходило в центре. Над кровавой, освежеванной тушей теленка, распластанной на деревянном настиле, орудовал топором мордатый парень, а еще один и девица (та молоденькая, только назначенная!) держали тушу за ноги, помогая мордатому.

— Нельзя было вынести на улицу? — помрачнела Зимина.

Чем-то кощунственным и жестоким отдавала разделка туши на глазах этих лопоухих и беззащитных.

Она оглянулась на Филатова. Синие глаза его стали холодно выпуклыми, обнаженными.

— Немедленно вынести, немедленно! — приказала она.

Мордатый пожал плечами, отбросил топор, подхватил теленка за передние ноги. Они поволокли его к противоположным воротам.

— Милочка, — сказала ледяным тоном Зимина девице, — я видела твою докладную, цепи мы подтянем или заменим, но надо следить. Не за скотниками, за телятами, — и пошла к выходу.

На воздухе вдруг почувствовала такую слабость, что остановилась и прерывисто вздохнула:

— Не могу даже за руль сесть, пойдем молочка хлебну.

В большой комнате, пахнувшей побелкой и новым пластиком, присела за столик, которых стояло тут несколько. Филатов приподнял крышку кастрюли на большой белой электроплите: запах топленого молока обдал его.

— Балуешь?

— Заслуживают, — устало сказала Зимина. — Налей мне и себе, передохнем.

— Что же это со здоровьем-то? — огорченно молвил он, ставя перед нею кружку.

Она нагнулась, потянула в себя сладкий томленый дух, но пить не стала.

— Никуда не годится, — он пристально вглядывался в побледневшее ее лицо — первый загар уже тронул нежные скулы, крутые коричневые завитки так знакомо лежали круглой шапочкой надо лбом и ушами, но темные глаза не были подсвечены изнутри — ни мыслью, ни чувством. — Сорвалась на чем-то. На чем-то сорвалась!

— На чем-то… — как эхо повторила она и медленно подняла взгляд на него.

Он тотчас вскочил, заходил по комнате и весело и оживленно сообщил:

— Слушай! А я тебе экономиста сватаю! Не возражаешь? Был в Москве — видел. Встречался. Правда, человек интересный и специалист — ого-го! Такие открываются горнии выси!

Она подумала только, как умеют мужчины увильнуть, когда нужно.

— А-а, для этого ты и приехал? Заботишься обо мне.

Заложив руки в карманы, он ходил по комнате, присматриваясь то к нарядным цветам, свесившим листья со стен и с окон, то к поделкам под витринкой с заголовочком «Наши дети».

— Это что же — подхалимаж или культ? А-а, эквивалент всеобщего уважения! — повертел он в руках макет ее кабинета, с двумя столиками, письменным и длиннющим для заседаний, со стенными шкафиками, со схемкой хозяйства и даже цветочками.

— Детский сад подарил, внуки Раисы Петровны — в красном уголке опять телятки стоят. На улицу хочу их.

— Слушай, — подсел он к ней. — Я тут знаешь до чего додумался? Доить коров — это ведь мужская профессия, честное слово! Не под силу женщинам. Когда у нее их пятьдесят или больше. А мужичок — он и механизацию скорее двинул бы.