Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Корове ласка нужна, мы и так имеем меньше молока, чем нужно, еще и оттого, что народ меняется, только начнет корова привыкать, а доярка уходит. А молоденьким — едва с делом справиться, не до ласки. Приезжие-то все больше молодые. — Медленными глотками она пила розовое, до приторности загущенное молоко, краска снова приливала к лицу.

— А как часто — хозяйка доит и хозяин тут, — настаивал Игорь Сергеевич. — Не-ет, мужичок тоже приласкает, если понадобится.

Оба засмеялись.

— А женщин-то куда девать? — спросила Ольга Дмитриевна.

— Промежуточную должность придумать! Ласкательную. Ну, штат, конечно, увеличить, но ненамного, не то что в министерствах. Пусть одна такая женщина на весь скотный будет.

— А мужчин где брать?

— Призыв объявить! Комсомольский призыв бросают, чтобы построить плотины, дороги. А тут пища насущная — молоко! Смотри, как ты сразу порозовела. Я видел плакат в одной молочной: «Молочный продукт в любом виде — уже лекарство». А детей как растить без молока?

— А ведь ты, Игорь Сергеевич, не думал об этом, когда тут работал, — вдруг сказала Зимина. — Что значит свое дело-то?

Беспрерывное, монотонное гудение за стенами вдруг прекратилось, и сразу появилась Алевтина.

— Ольга Дмитриевна, я нашла! — она стянула с головы белый платок — темные, без сединки волосы, пушистой волной легли на плечи. — Место неплохое, Юрочку попросим — ужо сводит, покажет.

— Чего это она нашла? — спросил Филатов.

— Знаем — не проболтаемся, — полушуткой ответила Зимина и моргнула Алевтине; говорила же ему, рассказывала про письмо-отказ относительно дач для городского начальства, а ведь забыл. Она встала: — Ладно. Давай зови твоего экономиста!

— Теперь уже твоего, не моего. — Он хотел что-то добавить, но только засмеялся.

Она могла предсказать, как по картам, что будет на совещании животноводов: сообщение о состоянии дел, выступления лучших, поощрения — особенно доярок, прогонка отстающих, накачка-нацеливанье.

Их хозяйство шло ровно, не выбиваясь из рядов добросовестных. Эта труднейшая зима все же показала, что корма заготавливать научились, дело было за качеством. Об этом и говорила, выступая. Май жаркий, надо использовать май, июнь может и подвести. Надо спросить с людей и с себя еще и еще! «Наши ОТК очень сомнительны, это вам не завод, тут легко ускользнуть, надо работать по воспитанию человека, его отношению к земле как батрака!»

— Боюсь опошлить повторением выражение насчет хозяина. Но куда денешься, земля — дом наш, наша защита от любых непогод, природных и политических. Как дом свой, мы должны обихаживать землю! — Передохнув, переждав аплодисменты, тихонько подув снизу вверх, так, что взлетели колечки волос надо лбом, продолжала доверительно: — Мне не часто приходится выступать с высоких трибун. В основном я слушала, как работают передовые хозяйства. И часто делала несерьезные выводы: отчего же им не работать хорошо? Крепкая материальная база, обширные поля (не то что у нас — мелкоконтурность, пересеченье оврагами, балочками, лесами), добротные животноводческие помещения, достаточно людей, причем квалифицированных! И зависть брала. А разобраться? Куда сложней им теперь, имея высокие-то показатели и не имея неиспользованных резервов . Их, конечно, у них уже меньше, чем у нас? — И ехидненько и живо описала, как искали зимой торф, как запахали его под картофель. — Все это, разумеется, по последним рекомендациям. Научным и партийным! А вообще-то у меня с картошкой сложные отношения, — и пошла с трибуны, вороша кудряшки.

И как-то уж так получалось, что торф — не выход, а очередная кампания, а выход в чем-то другом, неуловимом. Белоголовый улыбался из-под руки. Он был симпатичен ей жесткостью, требовательностью, может быть, тем самым симпатична и она ему, и потому он шел на непонятные, казалось бы, уступки, как было со строительством скотного в Сапунове, — на бюро так и не разбирали. В заключительном слове он дважды упомянул ее хозяйство как старательное.

Филатов, сидевший рядом, толкнул ее локтем: «Обошла и первого!» Она засмеялась, ей сделалось весело и хорошо.

После того дня, когда ездили в Сапуново, она видела Филатова только раз — Людмила позвала обедать, а так перекликались по телефону — и все. Ей не хватало его спокойствия, чуть насмешливого взгляда, вопроса в глазах, делавшихся вдруг холодно выпуклыми, обнаженными, секундного одобрения в распустившемся довольно лице — этих мелочей, по которым привыкла проверять себя. Он был прежде всего умный, терпеливый друг, и она тосковала по его дружбе. А потом, конечно, был он начитан, умел сформулировать неясное положение, умел говорить с людьми.

— Игорь Сергеевич, завтра перед работой, может, заглянешь, я пораньше приеду — есть вопросик, обговорить надо.

— Попробую, — сказал он, натянуто улыбнувшись. Он тоже был рад ей, она видела, но сидел какой-то чужой, то ли погруженный в собственные проблемы.

— А не поужинать ли нам, друзья, в ресторации? — громко спросил веселый, с круглым полным лицом и круглым животом председатель колхоза Кулебяка, которого Зимина очень любила. Это его земля граничила с ее землями, и это они выручали друг друга в самых непредвиденных делах. — Случай очень располагающий: бросили одно дело за плечо — да? Теперь не скоро соберут по этому вопросу, а главное — никого из наших не поругали. Значит, достойны. — Он имел в виду обычно державшихся друг друга пятерых-шестерых руководителей хозяйств, которые и сейчас встали в кружок, прощаясь.

— Засидеться не дадут.

— А все же, ребята? Сегодня соловьиный день — слыхали?

— По радио объявили? — насмешливо спросил кто-то.

— Точно! Пожалуйста, говорят, не забудьте, отпразднуйте — не хуже ведь дня железнодорожника. Мне с утра весело.

Зимина обрадовалась возможности побыть еще с Филатовым:

— Пойдемте, пойдемте, ребятки!

Если попросить его заехать к ней домой, он, вероятно, заехал бы, как заезжал не раз, но с некоторых пор она избегала домашних встреч.

В ресторан закатились впятером. Она давно не была в ресторане, давно не видела ресторанной обстановки, официантов, накрахмаленных скатертей, салфеток, ресторанной музыки, и в какие-то минуты настроение ее стало светлым, праздничным, а люди, пришедшие с нею, все как один показались добрыми, особо расположенными к ней. И тут она объявила, что собирается построить дом в «неперспективной» деревне для молодой старательной перспективной семьи.

— Ну, ты сильна-а! В предназначенной к сносу? — говорили мужчины — только что отшумели толки о постройке ею коровника в Сапунове.

— А кто сказал, что должна быть «неперспективной»? — говорила она, весело перекрикивая четырех оркестрантов, старавшихся на подмостках в углу делать свое дело как можно лучше, что значило — громче. — Домик один к одному! Зря мы тогда согласились внести ее в список. Как сказали, что «неперспективная», и наличники, и штакетнички потускнели, не обновляются, а молодые ребятки лыжи вострят. Думаете, в Центральную? Да что они там не видели — трехэтажек наших? Уж если уходить со своей земли, так куда поинтересней — Москва рядом, Красногорск рядом, они всех проглотят. Или в Волоколамск — какой-никакой, а заводик, новое дело. Я, погодите, уговорю сельсовет, мы это селение еще сделаем показательным, дайте поставить только один домок. Подумаешь, приехал вахлюй сопливый, разметил — и, пожалте, съезжайте люди с насиженного гнезда на все четыре стороны.