Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Не рано рассаду-то?

— Кому рано. А у племянника мово вон на окнах какая.

Мария Артемьевна отошла к соседнему палисаднику, легла локтями на штакетник:

— Михаи-ил, Мишка-а!! — закричала гортанно, оглянулась на Зимину и хохотнула извинительно, но хитровато.

Из-за двора показался худощавый седоватый мужчина, схожий с Марией Артемьевной то ли задорностью, то ли общим выражением лукавства. Из-под закатанных рукавов черной рубашки висели большие жилистые руки, оттянутые ведрами с золой.

— Ты погляди только, что разрабатывает! — засмеялась Мария Артемьевна, и слово «разрабатывает» следовало понять так, будто племянник ее выкидывал немыслимые коленца. — Когда сестра Настасья умерла, я думала — все чернобыльником зарастет. А гляди, чего понаделал.

Широкое пространство рядом с домом было перекопано, черные, высокие, ухоженные гряды полосатили его.

— Как пошел на пенсию, так и ездит, живет с апреля до самой Октябрьской.

— Уже на пенсии? — Зимина с недоумением посмотрела на молодое, загорелое, с красноватым оттенком лицо племянника Марии Артемьевны.

— А у нас, сталеваров, рано, в пятьдесят один год на пенсию. Постой-ка тридцать лет у печи. Не-ет, я теперь так и буду сюда ездить, — отвечал он, ставя ведра и любовно оглядывая свои владения. — Делов тут очень много. Вот эту смородину уже всю окопал, подкормил, теперь полить как следует надо. Этот вот кустик — красной, голландской, сортовой — ишь, как пошел. Яблоньку из леса с той стороны от Цветаевых принес — зацветет нынче. Посмотрим, что за яблоки. Сливу надо мочевиной полить. А клубнику ножницами овечьими всю обрезал, сейчас золой обсыплю. В том году дочке три банки дал трехлитровых — не варенья, а витамина, сыну три банки, тете Мане вон банку да себе. И кабачков одних было пятьдесят две штуки, огурцов двенадцать ведер, моркови, луку…

Он еще долго и вдохновенно перечислял, сколько чего намеревается посадить, Зимина с трудом оторвалась, а по дороге с улыбкой вспоминала его. И вдруг подумала: «А почему бы дачников не разместить в этой деревне? Вместо болота? Сколько пустует после войны участков! Земля принадлежит совхозу — верно, и должна служить нуждам совхоза. Но каким еще нуждам? Разве это не общие нужды — накормить людей, дать им возможность прикоснуться самим к земле, общаться с нею, сделать их жизнь не только сносной, но и прекрасной, счастливой. Или „счастье — в труде“ — лишь газетный лозунг?»

Дома Светланка оставила записку, что ушла на танцы — пусть ее, девочка не взбалмошная, из доверия не вышла, целыми днями занимается, готовится к экзаменам за десятый класс.

Ольга Дмитриевна поставила кастрюлю на газ, заглянула внутрь, помешала. Мясо разварилось, распалось кусками, жирное, свежее, пахучее. Заправлен суп картошкой с горохом — еще с утра замочила, — так дочка любила. Поела всласть и долго сидела с ощущением тяжести во всем теле. Она заставила себя встать под душ, потом походила по новой, не очень большой, из двух комнат, квартире, где все устроено любовно и современно — и кухонька, нарядно облицованная плиткой, с красивыми шкафами, и столовая — или как ее, гостиная (столовой им со Светланкой служила кухня), с темной «стенкой», вместившей книги, посуду, хрусталь. Светлая спальня с двумя составленными кроватями, с длинными полками над ними, была особенно хороша — всюду вились плющи и пузатились кактусы, Ольга Дмитриевна их жаловала. А прихожая — прихожая отделана в русском стиле, потолок обшит деревом. От этой устроенности, обихоженности, к которой еще недавно так стремилась, сделалось тоскливо и одиноко — ну и что, какая радость, она и бывает тут редкие часы. Для Светланки, конечно, — ну, пусть для Светланки.

Долго не могла уснуть. Едва закрывала глаза, какие-то лица, фигуры, глаза, носы, рожи, таращась, кривляясь, возникали из ничего, наплывали, сменялись, она гнала их и снова смотрела в ночь. И тогда приближалось, склоняясь над нею, лицо Константина Ивановича. Она не звала его, не вспоминала, просто оно рождалось во тьме — светлое, сильное, доброе — в юности такими представлялись викинги. «Мой викинг суровый…» Серые — нет, скорее голубые глаза смотрели с надеждой, и губы, забавно складываясь, тянулись к ней. Она обрывала видение, перекатывалась на широкой одинокой своей кровати, теребила подушку, подтыкая удобнее, и тотчас рука его, большая и тяжелая охватывала через спину ее плечо. Она любила заснуть под его рукой. Но не теперь! Она снова резко ложилась на спину и вызывала другое лицо: с синими, цепкими, чуть выпуклыми глазами, с дрожавшей в них усмешкой. Она делала их растерянными, смущенно растерянными, сумасшедше растерянными. Подтянув колени, с любобытством и жадностью вглядывалась. Обмирая, проводила ладонями от бедер к коленям и застывала. Бежишь? Ну, беги. И с тобой было б не легче. Не проще. Она только жалела, что не сможет больше делиться с ним каждою мыслью — она так привыкла, что он всегда рядом. Вчера на планерке усомнился, что уложатся в двадцать пять дней с посевной. Казалось, так готовились, ремонтировали. А из восьми сильных тракторов только семь могли приступить. И пять тракторов ДТ-75 вряд ли успеют, — деталей нет. Уже простаивает то один, то другой. А что такое, если пять простоят без дела — это невспаханных тридцать гектаров, непосеянных сто. «Ну, подождите, взнуздаю вас, товарищи инженеры. Кто отвечает за состояние техники? Да прежде всего инженерная служба! Ах, братцы-механизаторы, вывозите, родимые, используйте ее как надо, нашу технику, без поломочек, а?»

Филатов носился с подрядом. Филатов — романтик. Или обязан поддерживать официальную политику? Но ребята Суворова обнадеживают. Не подступись к ним — хозяева! Подумать только, что делает с человеком ответственность. Верно, не нужно ставить неопытных севальщиц, особенно из московских — они-то и зевают, когда сбивается механизм, вот и проплешины. Посмотреть завтра: правда ли выровняли поля близ Угрюмова, по такой весне оставить невыровненными — преступление!

Она видела эти поля осенью перед отъездом в Ялту — их перепахивали под зябь: над шоколадными пашнями то тут, то там подгорали последним багрянцем нашлепки кустов боярышника, проросшие осинкой. А по краю полей и близ леса, по закутам, земля безобразно изрыта, избита, разворочена колеями — там урожая не жди. Зимина возила туда Жука, молодого их агронома, и говорила, что нашлепки надобно снять, это же не хвойный лес, и окраины выровнять. Жук поблескивал черными, как сливы, глазами и, кажется, соглашался. Он соглашался с нею во всем, не предлагая ничего своего, — кто же знал тогда, что его волнует совсем не земля.

А ее земля изводила. Ей казалось, что с каждым годом она становилась рыжее — слишком глубоко вспарывали. И все более плотной и липкой. Структура менялась! Ольга Дмитриевна опускала ладонь, мяла в пальцах — нет, земля была черна и рассыпчата, и ноги шли в ней, как по пухлому лесу. Она торопилась пересечь изрытую полосу. Кто-то пахал, и надо было узнать его. Махина трактора уходила вперед, а сзади, словно за катером, веерно взрыхлялась земля. В окне кабины мелькал силуэт, она узнавала то Константина Ивановича, то Филатова и бежала, увязая в черных валках.