Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— А праздник на что? — Юрка посмотрел исподлобья.

Проезжая мимо Холстов, Зимина решила заглянуть к Алевтине — по новому расписанию должна быть дома. Хотелось перемолвиться с Женькой. Но был и еще повод.

Прошлой осенью, как-то после совещания в горисполкоме сам собою возник — скорее кулуарный — разговор о том, что исполкомовским работникам и вообще ведущим товарищам района на лето хорошо бы определиться где-нибудь в лесочке — город он и есть город, с бензином и пылью, то есть завелся разговор о дачах, кто-то тут же радужно описал, какие существуют немыслимые красоты во владениях Зиминой. Она увиливать не стала. Да и кто на ее месте стал бы роптать, когда все начальство жаждало попасть под твою милостливую руку. Подвернулась Алевтина, подсказала доброе местечко под Холстами, за Городищами — бывшее поле, запущенное, прижатое к лесу, для обработки трудное — затягивал его березняк. Поехали — посмотрели. И пошли письма, проекты, уже и прогоны сделали в том березняке, и заломчики прикинули, сколько участочков в шесть соток разместить можно. А неделю назад лесные хозяева отказали: «Нет, там не болото, пусть лес разрастается». Ищите-де болото, гать, самое что ни на есть неудобье, тогда разрешим. Чего-чего, а болот и неудобья у них хватало. Но хотелось что-нибудь живописное, уютное, где-нибудь у реки и вблизи шоссе.

Женя с опухшими губами, с животом, вздутым клином, ходила, откидываясь назад, словно боясь, что живот перетянет.

— Не знаю, — сказала она про мать, — куда-то с Катериной Воронковой подались. Дядя Андрей Воронков давно болеет, чудной стал, Катерина в большинстве случаев с мамой. Теперь сидят у кого-нибудь, синенькие-зелененькие собирают, а то еще выпьют — можно подумать, горя какие. Я и кур накорми, и поросенку вынеси, и корову подои. «Ты, говорит, все равно с пузом дома сидишь, ничего не делаешь», — опустивши глаза, жаловалась, то ли высказывалась Женька.

— А Юрий помогает?

— Ка-ак же, поможет он. Он и не ночует здесь, все у матери. Так, забегает.

— Ну, и ты бы жила там.

— Ну их, у них все не по-людски, а я тоже одна за всеми не могу убирать.

— Значит, у мамы-то лучше? — улыбнулась Ольга Дмитриевна.

— А ничего, я тут дома, — Женька тоже улыбнулась и вдруг посмотрела жалко.

— Ладно, ладно, — заторопилась Зимина, — гляди веселей, сама себе судьбу выбрала, будет ребеночек — всех переборет. А я дойду до Воронковых, вон Андрей… — забыла, как по батюшке, давно не видала — трубу, что ли, собирается чистить?

— Нет, это он флаг хочет вешать.

К углу дома Воронковых была приставлена лестница. Хозяин вынес большой красный с голубым флаг. Ноги плохо слушались (Зимина сразу вспомнила — перенес инсульт!), и он, нетвердо ставя их на перекладины, поднялся и стал укреплять древко.

Зазеленевшие, изъезженные машинами лужайки пригревало, но ветер не унимался, всюду мотались голые ветви, наносило прелью. Бледное полотнище флага сразу захлопало.

Уже взяв лестницу поперек, Воронков увидел подошедшую к калитке Зимину, обрадовался:

— Здравствуйте, Ольга Дмитриевна, вот Май да Победу встречаем.

— Что ж так флаг-то выцвел?

— Кажный праздник вывешиваем, уже сколько годов. Мы с Катериной новый сшили бы, Алевтина Николаевна тоже согласная, да кумачу в лавках не бывает. Мы бы без этого, без голубого, один бы красный.

— Ладно, я скажу в сельсовете.

— Скажи, пожалуйста, у нас на всю деревню три флага — у нас, у Анатолия Свиридова и у Бориса Николаевича — и все такие линючие. Хотели обратиться, да на Холстах, говорят, крест поставили.

— Кто поставил, а кто и нет, — раздраженно отрезала Зимина.

— Ну как же, сколько годов обещали пруд вычистить, да так и с концом. Весна, а воды кот наплакал. Говорили бабы Саше Суворову: «Гляди, не добьешься, мы с депутатов-то скинем». Я уж не говорю — колодец посереди деревни обвалился, закидали деревами — и ладно, во-он, напротив прогона, за Клавдией. Народу, конечно, мало осталось, и сюда сходют.

Только теперь Зимина вспомнила про холстовский пруд. «Вот ведь, — подумала, — ничего им не нужно, считают, хорошо живут, только пруд вычисти. Но и того не удосужились. А Саша Суворов не раз приходил с этим прудом, и я обещала бульдозер».

— А моей дома нету, — торопливо заговорил Воронков, словно боялся, что Зимина уйдет. — Праздники еще завтра, а они с Алевтиной Николаевной уже сегодня задулись куда-нибудь, я видел, прошли под окнами в тот конец, может, к Боканову, а может, к Марфе — приехала из Москвы. Конечно, огород садить надо, ей одной не под силу, вот и зазывает баб. Все съезжаются, вон сосед Михаил Зайцев приехал — ну, этот под лопату сажает. А то зиму-то котовали в Москве да под Москвой у деток. Нет, мы не ездим, тут так и живем, я из родного гнезда никуда, хоть бы и сселять начали. Я вон и наличники покрасил наново. И что, скажи, далось бабам: всю зимушку в карты играют: в козла, в подкидного, а то подымутся песни петь — раньше, правда, я им играл на баяне, а теперь так обходятся. У Клавдии собираются, шерочка с машерочкой, какой интерес? Марию Артемьевну наши отшмарили, но те — концовские принимают, Клавдия особенно. А моя, при новом расписании, все с Алевтиной — то завтракают, то чаи гоняют. Поверишь ли, Ольга Дмитриевна, я уж онемел совсем. А придет, стану говорить — лается.

Зимина вспомнила, как любил побеседовать Андрей Воронков, посочувствовала. Жена его Катерина — тоже в годах, много старше Алевтины, но работящая, рассудительная, «справедливая» женщина, и не хитро, что они подружились. Впрочем, старела деревня, последняя молодежь уезжала в город, заслышав, что Холсты намечено сселять. Вот и Ледневы уже в Редькине, а это, считай, трое, четверо работников, подлинных крестьян.

Воронков рассказывал, как никто не хочет подновлять дома, а ему, столяру и плотнику, глядеть на то невыносимо. Зимина посмотрела вдоль деревни — штакетники после зимы потускнели, облезли, а может, их вообще лет пять не красили, голые деревья на едва зазеленевшей земле не оживляли Холстов. Людей не видно, скука наползала из всех углов — словно уходила деревня в прошлое и сама сознавала это.

— Здравствуйте! — поклонилась, любопытно стрельнув глазами, немолодая подбористая женщина. Она вышла из дома напротив, пересекла луговину. Улыбнулась, и Зимина узнала Марию Артемьевну. — Я гляжу — ваша машина. А они на тот край пошли к брату Катерины, к Борису Николаевичу. Народу к нему наехало из Москвы — и сестра, и дочка с семьей!

В том конце, за ветлами, раскинувшими кроны на полдеревни, желтела машина.

— Погоди, завтра и тут, под тополями, машин наставят — туда мимо пруда не проедешь, завязнешь. Они как-то в прогон проехали. Катерине рассаду помидорную хотели привезть.