Геннадий Руденко - Чабанка

— Слушай, сейчас только семь часов, что люди до отбоя делают?

— Скоро прапор привезет бухло и они с капитаном начнут бухать. После этого за бухлом метнутся уже деды, до села здесь километров пять, а вернутся — все и начнётся.

Но пока все было мирно, то есть стояла обычная армейская метушня, все были чем-то заняты. Одно только событие всколыхнуло первую комнату, когда туда зашли трое молдаван, они что-то громко обсуждали на румынском языке со своими земелями, смеялись, были в приподнятом настроении. А я, пересчитывая сданное мне белье, из угла наблюдал происходящее в «светлице».

Среди нас крутился младший сержант, строевик, он вел один из карантинов, в свое время я его там видел. Небольшой, щуплый, светло-голубоглазый, первые усики на веснушчатом детском лице, пушок на розовых щечках, стеснительный взгляд.

— Сержант, ко мне! — крикнул большой, небритый, заросший молдаванин, крикнул негромко, но был услышан.

— Товарищ рядовой, младший сержант Осипов по вашему приказанию прибыл, — заучено отрапортовал сержант рядовому. А тот сразу:

— Я тебе приказал усы сбрить?

— Ну Сергеич, ну, пожалуйста. Я сержант, мне положено в усах быть.

— На твоё положено мой хуй наложено… Смирно, сержант! — и сразу страшный с хорошего полного замаха удар в голову, очень сильный. От удара сержант улетел вниз под кровати.

— Сержант, ко мне, — как ни в чем не бывало повторил Сергеич.

Появился сержант, он по детски плакал навзрыд, щека стремительно распухала.

— Найди свежую бритву, подбреешь мне затылок.

— Есть, — всхлипывая.

Через минуту сержант уже стоял перед молдаванином с бритвой. Тот наклонил голову, сержант, с трудом дотягиваясь, начал насухо аккуратно брить волосатого Сергеича. Скоро дело было закончено.

— Принеси два зеркала, — последовал новый приказ, который немедленно был исполнен.

Сергеич взял в руки одно зеркало, а второе взял сержант и приставил к затылку молдаванина, при помощи двух зеркал тот оценивал работу сержанта.

— Молодец! Хорошо!

— Я старался! — сержант Осипов тоже доволен своей работой, улыбается. В это время, опуская зеркало, поворачивается к нему Сергеич, лицо его меняется.

— Я те-бе при-ка-зал сбрить усы! Сука! — и снова удар, еще сильнее прежнего, зеркало разбито. На этот раз сержант не появляется из под кровати, скулит там.

Что здесь происходит?! Рядовой! Сержанта! И потом, откуда у того могло взяться время сбрить усы, если он был все время занят исполнением приказов этого страшного молдаванина? Я уже прослужил пять месяцев, я начал забывать, что может быть страшно, просто страшно. Страшно потому, что мне противостоит сила огромная, темная, агрессивная и неуправляемая. Я уже догадывался, что наклонить меня не наклонят, но покалечить могут. В салабонском кубрике атмосфера страха ощущалась физически, как нечто холодное, вязкое, желеобразное.

Через час вернулись гонцы с выпивкой. Салабонам был дан приказ отбиваться. Мне места моего никто не показал. В растерянности я стоял в темноте перед сплошным рядом кроватей. Ленька оказался по соседству с Генычем, они раздвинулись и пригласили меня лечь между ними, я оказался на стыке двух кроватей, шевелиться не мог.

— Ленчик, а чего здесь происходит? Кажется, что гноят только этого сержанта Осипова.

— Гноят, Гена, всех, но сержанта особо.

— Так просто или по причине? Ненависть рядового состава?

— Нет, по причине. Сержант молодой, с учебки, сам недавно был салабоном, а на карантине, говорят, издевался над духами с особой жестокостью. Один из духов с последнего призыва, молдаван, попал на свинарник. Он и рассказал там все старикам, теперь эти мстят.

— Так сержант же их по уставу может ебать, как хочет.

— Это в части он их может ебать, а здесь они его. У него здесь одна задача — выжить. И у нас, кстати, тоже. Всё. Спим.

Заснуть было невозможно, если в нашем кубрике стояла напряженная тишина, я не слышал дыхания даже своих ближайших соседей, то в светлой комнате веселье шло во всю. А через полчаса раздалось:

— Каптерка! Сюда иди!

На онемевших ногах я вышел на свет.

— Ты «пулю» пишешь?

— …?!! Да.

— Давай, садись с нами.

Я был, мягко говоря, удивлён. И необычностью и неожиданностью предложения. Видели бы вы этих моих партнеров по преферансу. Глядя на их испитые, заросшие лица бомжей, подумать, что они умеют играть в эту, как мне казалось, интеллигентнейшую игру советского студенчества, было просто невозможно. Но меж тем мы, рассевшись на две составленные вместе койки, начали.

— Сдавай, каптёрка.

Я по-простому, дубово потасовал колоду, дал на снос с руки, раздал, поднял свои карты. Свои восемь я видел сразу.

— Счастье фраера светлее солнца, — машинально пробормотал я себе под нос.

Сергеич удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Взял я девять по раскладу. Через кон третий игрок объявил мизер, в прикупе был туз с прокладкой. Мы «легли», расклад был классический. Я взял инициативу в свои руки, прорезал длинную масть, но третий ловушку заметил, не желая получить «паровоз», сразу отобрал две свои.

— Не очко его сгубило, а к одиннадцати туз, — откомментировал я.

На следующей сдаче я поднялся до семи, но в прикупе был «голый Вася».

— И бубна и трефа ему нипочем и принял он смерть от коня своего, — произнес я уже во весь голос, оставаясь без одной.

Постепенно я расслабился, стал по разному, с выкрутасами, месить колоду, продолжал выдавать стандартные преферансные прибаутки. Я был опытным игроком. Сергеич радовался моим удачам, как своим.

— О глядите, кони, человек нормальный попался. Хоть душу отведу! А вас учи, не учи, а у вас одни двойки, — настроение у него было самое, что ни на есть радостное.

— Эх, домой скоро, пацаны! Душа музыки просит. Шарик!

— Я! — без паузы, несмотря на позднее время, раздалось из соседней комнаты.

— Ко мне!

За моей спиной возник неведомый Шарик и доложил голосом Лени Райнова:

— Товарищ рядовой, военный строитель рядовой Шарик по вашему приказанию прибыл!

— Шарик, давай для начала что-нибудь наше.

Я в недоумении оглянулся, Ленька сложил руки как будто у него в руках была скрипка, кивнул головой, задвигал воображаемым смычком и подражая своим голосом голосу скрипки заиграл зажигательную молдавскую танцевальную мелодию. Мы продолжали играть в преферанс, а Леня продолжал «играть» нам на скрипке. От молдавских мелодий он перешел на классику. Периодически я узнавал то «Весну» Вивальди, то адажио Томазо Альбинони. Эклектика в кунсткамере! Полный сюр, Бунюэль отдыхает! Но было очень стыдно, удовольствия от игры я уже не получал.

Утром помятый, но очевидно протрезвевший капитан провел развод, на котором сообщил, что молдаване со свинарника и я могут возвращаться в часть. Надо только заехать на поле и загрузить два грузовика свеклой. Я с облегчением вздохнул, молдаване же, как оказалось, эту новость знали еще с вечера. Для меня свобода была уже близка. Теперь я начал догадываться, почему ко мне отнеслись так хорошо. Дело было не во мне, а, наверное, в каптерке, деды думали уже только о дембеле, они знали насколько им важны хорошие отношения сейчас с каптерщиком. Не знаю, как бы всё для меня повернулось, если бы мы вместе оставались на этой дикой командировке еще на неделю. А по дороге на поле дембеля всё время били сержанта, не сильно, но регулярно тот получал тычки со всех сторон, деться куда-нибудь от своих мучителей в забитом людьми кузове он не мог. Всю дорогу он провел на ногах, присесть ему не давали. Ад.