Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

В какой тональности проходила встреча с девушкой в кафе на улице Ренн? В ми-бемоль-миноре, фа-диез-миноре или до-мажоре? Таким вопросом может задаваться только сумасшедший пианист. Но это не так, я ведь действительно в ходе нашего разговора, в манере говорить почувствовал и пережил движение до-мажорной Прелюдии Шопена, у меня было точное ощущение тональности этой встречи. В до-мажоре встречаются не так, как в ля-бемоль-миноре, здесь не бывает двусмысленностей и запасных ходов, здесь не следуют неизвестным правилам. До-мажорное лицо не удивляет странными взглядами, не оставляет места для домысливания, оно все как на ладони, ясное и завершенное. Первая Прелюдия, все тридцать четыре такта, написана не просто в этой уверенной тональности, но в характере agitato, и прежде всего — на 2/8. Она коротка, как солнечный луч, еле успевающий выхватить нечто, находящееся в непрерывном движении. И в тот день, вспоминая свое приключение, я спрашивал себя, а желаю ли я еще ту женщину? И знал, что ответ находится в пригоршне нот в тональности до-мажор, на 2/8.

Даже теперь я не мог бы сказать, какова была связь моего тела с той слуховой галлюцинацией, когда я слышал не только до-мажорную Прелюдию, но все двадцать четыре Прелюдии ор. 28, одну за другой, по мере того как редели лавчонки букинистов на набережной Сены и пустела горбатая мостовая. Временами казалось невозможным, чтобы память сохраняла все детали, которые мелькают в нашем мозгу и никак не могут объединиться. Мне бы не удалось спеть Прелюдию фа-диез-минор, 4/4, Molto agitato, однако я прослушивал ее, как прекрасную запись, сделанную в моем мозгу, ищущем спасения от эмоций тела и от воспоминаний, перепутанных с желаниями. И шаги мои все ускорялись, унося меня дальше и дальше от центра города.

Я миновал мост у Эйфелевой башни и вспомнил о клинике для душевнобольных, Отеле Ламбаль, что на улице д'Анкара, старинной улочке, бывшей в XIX веке предместьем Пасси. Здесь в 1845 году доктор Сильвестр Эспри Бланш открыл лечебницу, которая быстро приобрела известность. Двенадцатого октября 1853 года его сын Эмиль, принявший от отца клинику, записал: «Сегодня сюда в состоянии тяжкого бреда доставлен Жерар де Нерваль». Он на долгие месяцы останется в клинике, потом состояние его настолько улучшится, что для окончательной поправки он отважится на путешествие по Германии. Однако после возвращения случается рецидив болезни, и восемнадцатого августа 1854 года он вновь попадает в клинику. Этот кризис был более краток, чем предыдущие, и девятнадцатого октября, по его просьбе, его забрала тетушка. Через три месяца он повесился на железной ограде дома № 4 по улице Вьей Лантерн и оставил записку: «Не ждите меня вечером, ибо ночь будет черно-белой». Когда его нашли мертвым, на голове его был изысканный цилиндр.

Я много раз перечитывал «Сильвию» Жерара де Нерваля, как раз в возрасте мальчика во сне, который не мог сыграть этюд Шопена. Книга эта была бегством в мир без времени, где перемешаны прошлое и настоящее, и даже желание является чем-то неопределимым. Меня будоражила мысль, что в этой книге содержатся тайные намеки, зашифрованные места, порождения ума, уже неизлечимо больного. Долгие годы читать некоторые книги мне не разрешалось. Я принадлежу к поколению, которое не могло читать все подряд, и в нашем доме часть библиотеки мне была заказана. Потому я так люблю теперь книги, что тогдашний запрет заставлял их страстно желать. А когда я подрос и получил доступ в комнату с окнами на лабиринты зеленой изгороди, то обнаружил там не только Горация и Марциала, но и кое-что поинтереснее, книги, действительно разжигавшие мою фантазию: Джордано Бруно и Джироламо Кардано, Джакомо Казакову и даже Плотина, которого мой отец почему-то считал опасным для чтения мальчика. И теперь еще не могу найти объяснения этому запрету.

Среди книг, не только не запрещенных, но и считавшихся вполне приемлемыми, был Нерваль в разных изданиях. Может, отец не заметил, что эта книга уже не стоит в шкафу французских романтиков рядом с «Фаустом» Гете в переводе Нерваля. Это издание «Дочерей огня» и сейчас со мной в маленькой библиотеке, что я держу рядом со своим креслом у окна с видом на Юнгфрау. Любопытно, но мне разрешалось читать и играть сонаты Скрябина без всяких ограничений, видимо, потому, что это была музыка. Особенно выделялась Десятая соната, полная образов демонических и хаотичных, способная вывести из равновесия любого, кто ее слушает, причем гораздо вернее и скорее, чем это сделали бы даже малеровские терзания. Но Скрябин, стоящий почти за пределами гармонического и музыкального, был мне дозволен, потому что, по мнению профанов, музыка ни о чем не может говорить и не может побуждать к рассуждениям.

Вспоминаю о том впечатлении, которое произвела на меня впервые услышанная в Латинской Америке босанова. Я, привыкший к классической музыке, получил разряд, подобный короткому замыканию, сквозь который пробилась мысль об отце, наводившем цензуру на чтение, но даже не подозревавшем, насколько музыка может быть чувственной и даже непристойной. Босанова обжигала мое тело, обнажала нервы, приводила в движение мышцы, и я переставал владеть собой. Я стыдился, зная, что это лишь чувственность, что здесь отказывает защитная система моей культуры, и начинают действовать иные законы. До сих пор не знаю, не эта ли музыка помогла мне освободиться от стольких условностей именно вдали от Европы, культуру которой я впитал в себя, и наиболее беспокойным и одаренным представителем которой я, по мнению критиков, являлся. Но все это я понял потом, а во времена чтения запрещенных книг я, не отдавая себе отчета, все время перечитывал начало «Сильвии». Блуждая среди музыкальных впечатлений той поры и расплывчатых образов Нерваля, я кончал тем, что не мог понять, в каком мире и в каком времени нахожусь: «Я вышел из театра, где каждый вечер появлялся в ложе на авансцене в длинном одеянии воздыхателя».

«Я вышел», когда, в какое время? Я был околдован временным пространством Нерваля, хрупким, смутным, почти эзотерическим в своем неясном и противоречивом течении. И точно так же околдовывали меня Прелюдии Шопена, которые, казалось, начинались ниоткуда, подвешенные в пустоте, как и начало «Сильвии». Мне всегда казалось, что романтический дух — это порождение двойственности времени, сотканного из ожиданий, пустот и внезапных ускорений. Романтическое время всегда поражает своей эластичностью.

С детства, как и Нерваль, я часто возвращался мыслью к Валуа, отыскивал древние обряды, песни и изображения, чтобы удовлетворить свою страсть к Прекрасной Даме, не имевшей точного обличья и складывавшейся из многих женских образов. Это меня очень обижало, я был чистым романтиком и не прощал себе, если влюблялся сразу в нескольких женщин. И всегда передо мной вставал вопрос: любовь ли моя отражала двойственность времени или временная переменчивость влияла на мои детские увлечения, а может — и не только на детские. Мне трудно было не подпасть под очарование книги, где непонятно, плод ли она безумного бреда автора или последнего озарения его угасающей души.