Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Но почему я оказался на улице д'Анкара, у дома 17? Искал место, где Жерар де Нерваль окончательно впал в безумие? А может, мне следовало пойти на улицу Вьей Лантерн, к калитке дома номер четыре?

Несколько дней назад сюда в Швейцарию, в эти забытые места, приезжал мой друг писатель, с которым нас объединяли общий день рождения и любовь к «Сильвии». Он готовил лекции, одна из которых была посвящена Нервалю. Этот приятель всегда хвастал тем, что спокойно переносит мою мрачную мину и перепады настроения. Он очень знаменит, гораздо больше, чем я. И здесь, в швейцарской долине, вдали от суеты, мой друг был весел больше, чем обычно: он уезжал с лекциями в Соединенные Штаты. Я откупорил бутылку Шато д'Икен, ибо он не пил красных вин. Он не без ехидства посмеивался над туристами и худосочными юнцами, которые едут в Париж, чтобы в молчании постоять на улице Вьей Лантерн перед оградой, на которой повесился Нерваль. Я не сказал ему, что тоже стоял там в скорбном благоговении много лет назад. Интересно, встречались ли Шопен и Нерваль? Нерваль родился в 1808 году и умер в 1855-м, Шопен родился двумя годами позже, в 1810-м, а умер на шесть лет раньше, в 1849 году, и с 1830 года жил в Париже. У них было восемнадцать лет для встречи, и все же, по-моему, они не встретились. Известно, что Нерваль в Вене в 1839 году виделся с Листом и с Камилем Плейлем, но с Шопеном — никогда. Возможно, Нерваль знал, кто такой Шопен, а может, и нет. Нерваль был знаменитостью литературного, светского и театрального миров Парижа, а Шопен — всего лишь молодым поляком, ищущим опоры и стабильности.

«Сильвия» могла бы свести Шопена с ума своей загадочностью. Его всегда привлекали неясности, хотя сам он временами был очень прост, например, в Этюдах. Что перекликалось для меня в «Сильвии» с музыкой Шопена? Мое романтическое чувство мало связывало меня с Нервалем и еще меньше — с Шопеном. Чего же я искал? Нерваля или его героев? Аурелию, странную актрису, в которую влюблен главный герой? Или Адриану, белокурую и далекую Валуа? Или Сильвию в слезах, в той сцене, когда рассказчик дарит венок Адриане? И какой же из трех женщин рассказчик в действительности домогается? Нет, я не смог бы ни сейчас, ни тогда, в пору душевной смуты, пересказать новеллу. Слишком неясно и темно время повествования, слишком глубока пропасть, которую открывает Нерваль. И в тот день, мечась в тоске по Парижу, я спрашивал себя, случайно ли оказался я на улице Д'Анкара, только ли для того, чтобы усталостью одолеть тоску, или были более глубокие причины? Может, я искал дверь в страну Валуа, в тот замок с башнями цвета пламени, где Нерваль видел девушек, танцующих и поющих в час заката?

Несколько дней назад мой друг писатель недоверчиво взглянул на меня, пораженный моим вопросом. Потом ответил, как бы говоря с самим собой: «Знаешь, от текста "Сильвии" заболеваешь, как Нерваль, и уже не можешь различить, где сон, где воспоминания, а где реальность». Знал ли я об этом в тот июньский парижский день? Пожалуй, нет. Я думал об обстоятельствах, приведших меня в состояние депрессии, и о равновесии, которое никак не мог обрести. И еще о том, что судьба подталкивала меня отдать дань памяти писателю, о котором мне с детства рассказывала мать, и которого я очень любил.

В то время как эти мысли занимали меня, из других закромов памяти, более глубоких и таинственных, уже струились звуки cantabile [17] Cantabile (ит.) — певуче (музыкальный термин). Прелюдии си-бемоль-мажор. И мне хотелось выключить эту запись, мешавшую мне двигаться, смотреть и даже думать. Чье же исполнение прокручивалось в моем мозгу? Было бы забавно узнать свою собственную манеру, хотя, может быть, это была трактовка Рубинштейна или Корто. И только через много лет, здесь, окруженный прекрасными видами природы, на которую мне не хочется глядеть, я понял, что музыка Шопена, живущая внутри меня, как контрапункт моим мыслям и всей жизни, звучит в исполнении Клаудио Аррау. Это единственный пианист, которому я поистине завидовал, за которым следил и которым восхищался. Он был воспитанником Мартина Краузе, последнего из учеников Листа. Аррау был самым загадочным из пианистов, которых я слышал. Когда он умер, мне принесли вырезку из газеты (сам я газет не выписываю). Место для некролога купила его фирма звукозаписи «Филипс». На большом фото был изображен рояль на пустой сцене с пустым стулом возле него, а внизу две строчки: «Клаудио Аррау, 1903–1991». И больше ничего. Я вздрогнул, взглянув на рояль, ожидающий в пустом зале, и на даты рождения и смерти на пустой странице. Но тогда, в Париже, между улицей д'Анкара и мостом Бир-Хаким, я не мог еще понять, что Прелюдии, которые возвращали меня к жизни, уничтожая злую волю, парализовавшую мои пальцы, звучали не в моем исполнении. Это был Шопен Клаудио Аррау.

Понадобилось много времени, прежде чем я пришел в себя. Был уже вечер, когда передо мной появился остров Ситэ, и навалилась ужасная усталость, я был опустошен. Только в этот момент я понял, что могу вернуться и домой, и к занятиям; могу открыть шкаф с партитурами, подобранными по авторам, и выбрать ноты наугад, по сердцу, не оглядываясь на долги незаписанных дисков. Я понял, что тоска исчезла, я убил ее усталостью, хотя и позволил загнать себя в угол и изрядно потрепать. Одержав победу оружием терпения, я вспомнил, что хандра — заразная болезнь, и сквозь усталость подумал о русском.

Где я обнаружил его? Под окнами? Я внимательно огляделся, стараясь понять, не мог ли он где-нибудь спрятаться; теперь я чувствовал слежку, как и он.

Мне показалось, что человек на мосту, соединяющем Ситэ и остров Сен-Луи, наблюдает за мной. Я узнал его и решительно двинулся вперед, готовый спросить, принес ли он таинственные страницы, которые мне обещал. Я был даже убежден, что он специально вернулся, что все было гораздо проще, чем я думал. В нескольких метрах от того человека я понял, что русский ушел совсем в другую сторону. Прохожий испуганно посмотрел на меня. Я замедлил шаг, и разочарование обожгло меня острой болью.

Вот уже много лет я не вожделел так к таинственной музыке и к не менее таинственной женщине. Я не мог пока определить, были они соединены только в моем больном воображении или действительно была какая-то связь между ними — музыкой, не имевшей имени, и женщиной, чье имя я не осмеливался произнести. Я и не пытался этого узнать, по крайней мере тогда.

Продолжение контактов с русским мне трудно вспоминать спокойно. Терпеть не могу ни писем, ни запечатанных конвертов, ни каких бы то ни было известий, кроме, разве что, вестей из прошлого. Настоящее болтливо: бессмысленные беседы, уходящие в никуда, от которых назавтра не остается даже воспоминаний. Музыку постигла та же участь. Ни одна эпоха не была так перенасыщена музыкой, как наша: она звучит везде — на улице, в магазинах, в самолетах и даже в кабинетах дантистов. Музыка всех типов, иной раз классическая, но чаще современные ритмы и песни. К услугам желающих плейеры, чтобы таскать музыку с собой хоть на вершину Юнгфрау. Тишину можно нарушать где угодно, на музыку никто не обращает внимания. Ее просто пропускают мимо ушей.