Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Мне пришлось долго ждать, прежде чем русский сообщил о себе. Это было беспокойное время, я плохо спал по ночам, а днем метался по дому, выглядывая в окно. Однажды поздно вечером я вернулся в то самое кафе на улице Ренн, надеясь снова увидеть «девушку в шляпе».

Мне казалось, что я обязательно встречу ее на улице, почему-то в компании русского; они будут идти быстро, почти бегом, будто стараясь что-то спрятать.

В последнее время я только и воображал себе такие причудливые ситуации. Чтобы хоть немного успокоиться, пришлось купить томик Нерваля и вернуться к Прелюдиям Дебюсси. Сотрудники студии звукозаписи бомбардировали меня разозленными письмами. Им нужны были мои записи, но они охотно поменяли бы сроки выпуска дисков: по одному в 10 лет. Я обещал, хотя мне и не хотелось следующие 10 лет жизни посвятить Прелюдиям Дебюсси. Некоторые сомнения по поводу первого диска я уже разрешил и был уверен в успехе. Теперь, правда, я знаю, что дело не пошло, и на 39 минут 4 секунды чистой музыки II тома все-таки истрачено 10 лет. Мой друг писатель однажды резюмировал: «Записывай ты ежедневно хоть по одной секунде Дебюсси, ты бы за 10 лет оставил более часа записи. Но ты всех перехитрил, записал всего 39 минут с копейками». Он был любителем парадоксов, поэтому я часто наведывался к нему. Будучи абсолютно лишен чувства юмора, я в старости вдруг обнаружил неожиданную склонность к веселым людям.

Но не буду больше отвлекаться. Если быть точным, то 24 июня 1978 года мне принесли письмо. Моего адреса никто не знал, имени на моем почтовом ящике не было, конверт лежал на скамейке у будки привратника. Я возвращался после одного из своих беспокойных путешествий, когда забрел до самого Сен-Жермен, чтобы поглядеть из кафе на прохожих. День был пасмурный и ветреный, для лета даже холодный. Мне случалось в это время часто забрасывать работу и бродить целыми днями, хотя прежней тоски, одолевшей меня после встречи с русским, уже не было. Я не искал знакомств с женщинами, даже избегал их. Но более всего старался вычеркнуть из жизни любые светские контакты: даже не вскрывал приглашения, которые мне присылали через студию звукозаписи, а просто бросал их в камин.

Письмо на скамейке не было похоже ни на одно из таких приглашений: желтый помятый конверт без марки, без адреса, с одним моим именем. Любопытство пересилило раздражение перед любым письмом: а вдруг я держал в руках разрешение загадки, страницы, которые прояснят тайну? И если был в моей жизни момент, когда эйфория целиком захватила бы меня, то это было тогда. Все мне казалось великолепным, я никогда не был так счастлив, и мне даже не приходило в голову, что я сам пока не знаю, чего ищу.

«Париж, 23 июня.

Высокочтимый маэстро!

Простите, что так долго не давал о себе знать. Причин было много. И думаю, что очень надоел Вам в тот единственный раз, когда Вы имели великодушие посвятить мне свое время. Я могу сообщить Вам, что за мной следят, хотя Вы и высказали мысль, что миру не до меня. Не раз я замечал, что сначала мужчина, а потом женщина шли за мной по пятам. Я замедлял шаг, менял направление, но это ни к чему не приводило. И должен также сознаться, что несколько дней назад, во вторник, войдя вечером в свою комнату в пансионе, я обнаружил, что все в ней перевернуто вверх дном: мои немногочисленные вещи в беспорядке, единственный чемодан вскрыт и еще вспорот ножом, чтобы проверить, не прячу ли я чего. Это меня очень встревожило, хотя к таким вещам я привык. В Москве часто случалось, что агенты милиции звонили среди ночи и будили меня и мать, чтобы проверить, не держим ли мы дома запрещенных бумаг и не ведем ли подрывной деятельности. Но в нашем доме были только ноты, а агенты не умели их читать. И часто, пока не кончался унизительный досмотр, мы должны были ждать на холодной лестнице. С тех пор, маэстро, мое здоровье плохо, а здоровье моей матери, которая очень стара, еще хуже. Болезнь легких вынуждает меня часто обращаться к врачу, но лечение слишком дорого и мало помогает. Поэтому деньги не будут лишними. Мне говорили о больнице недалеко отсюда, в Валуа, где есть врач, который мог бы что-то сделать… Простите мой французский, я пишу хуже, чем говорю, и утешаю себя мыслью, что великий Шопен писал и говорил на плохом французском даже после 18 лет жизни в Париже, и предпочитал представляться лично, а не отвечать на письма. Я же не могу явиться лично, как Вы понимаете. Я бы подверг Вас немалому риску. Здесь никому нельзя доверять. Поэтому позвольте дать Вам совет (даже если Вы его и не просите): никому не рассказывайте о наших контактах. Вас неправильно поймут, и все пойдет прахом. Поверьте, для меня было бы катастрофой потерять мое единственное достояние. Теперь вы знаете, какую жизнь может вести бедный человек в большом городе. Если бы Вы видели мой пансион в ночь после визита неизвестных… Но это ничего. Русскому изгнаннику не на что жаловаться, если в Париже он перебивается кое-какой работенкой. Унизительной, конечно. Никакого сравнения с Вами, маэстро: по тому малому, что я успел разглядеть, у Вас прекрасная квартира. Я слышал звук Вашего фортепиано и полагаю, что это Стейнвей с красивым звуком и отлично настроенный. Снизу, с улицы, поверьте, маэстро, я любовался видом Ваших потолков с лепниной. Знаете ли Вы, что их видно снизу? И они поистине великолепны. Музыкант всегда имеет вкус, чувство гармонии и пропорций.

Кстати, о гармонии и пропорциях: надеюсь, что Ваша работа продвигается, и скоро мы услышим остальные 12 Прелюдий Дебюсси. Какой великолепный получился первый диск! Друзья сообщили мне, что о нем много говорят даже в Москве. Знаете, маэстро, позавчера в одном из нотных магазинов я слышал разговор о Вас. Его вели два господина весьма респектабельного вида, один из которых много о Вас знал. Он говорил, что недавно Вы покинули Италию, и никто не знает, где Вы теперь находитесь, свое убежище Вы держите в секрете от всех, но скоро вернетесь к концертам. Я ему верю и надеюсь, что так и будет. Услышать Вас для меня было бы лекарством от всех душевных ран.

Разрешите мне, маэстро, попросить у Вас билет на ближайший концерт. Надеюсь, он будет в Париже: такому, как я, трудно будет сняться с места. И если все так и будет, мне бы очень хотелось знать, что бы Вы сыграли. Наверное, Вы сыграете Дебюсси, конечно, несколько Мазурок Шопена. Потом я услышу Листа. Это будет грандиозный концерт. Но что я говорю, я же забыл еще об одной пьесе, которую Вы обязательно сыграете, о Четвертой Балладе фа-минор, которую, как я заметил, Вы очень любите.

Простите меня еще раз, Маэстро, может, я позволяю себе слишком много, но годы лишений притупляют чувство меры. Мое предложение, касающееся рукописи Четвертой Баллады, все еще в силе, но, видите ли, мне и так трудно перемещаться, а с рукописью в руках это было бы слишком большим риском. Я призываю Вас к терпению, которое всегда необходимо. В конце концов, Вы поймете, что дело не в деньгах. И не дай Бог, если это письмо попадет в руки какого-нибудь злоумышленника, а Вы знаете, сколько их в Париже…